Рассказчик сделал паузу. Ему захлопали.
Все сразу заговорили. Кто-то спросил:
— А как вы смотрите на современное положение?
Гость ответил неопределенно:
— Надо работать, ближе подойти к народу.
Студент с гладко зачесанными и остриженными в скобку волосами подхватил:
— Вы, конечно, имеете в виду крестьянство?
— Безусловно… Простите, устал… — и гость заговорил с соседкой.
Григорий Леонтьевич Алексеев улыбнулся словам приезжего. Большой рукой с худыми стариковскими пальцами провел по упорно не седеющей голове.
«Ближе к народу»… Много лет тому назад бурной весной они с братом, — его уже нет в живых, умер на каторге, — в крестьянской одежде, с паспортами крестьян Саратовской губернии, шли по размытым дождями дорогам Заволжья. Как они были молоды тогда, как самонадеянны!
Пришли в большое богатое село, нанялись на мельницу. Исподволь начали говорить с мужиками. Ничем не выделялись в народе, жили неплохо и даже уважением пользовались как грамотные и непьющие. Но едва стали «вникать в нужды населения» — от братьев отшатнулись. Кончилось все доносом и арестом.
Да, «хождение в народ» было ошибкой, заблуждением.
То, что делалось потом уже от разочарования, с отчаяния — бомбы, покушения, — тоже было ошибкой. Распыляли силы, вместо того чтобы собрать их в кулак и обрушить на самодержавие!
Ну что же! Он заблуждался честно. Не пресмыкался перед правительством, как многие его бывшие единомышленники, уповая на уступки, на облегчение участи народной «милостивым монаршим соизволением», не проповедовал теорию самодержавия, как «искони русского народного образа правления».
Он и остался честным. От молодых не отвернулся, не захотел одинокой «гордой» старости. Вот Минея наши «старики» высмеивают за то, что с рабочими связался. А он, Алексеев, не смеется. Помогает чем может и пока может. Положение у него в Чите неплохое. Губернатор Федоровский был ему когда-го знаком, встречались в обществе, делает кое-какие поблажки старому ссыльному; утвердил директором музея, помог отправить в Питер старшего сына, Гришу. Тот давно уже преуспевает на государственной службе. Григорий Леонтьевич с усмешкой вспомнил: важный Гришка стал, чиновник… По-настоящему близок ему был младший, Андрейка, гимназист. Горяч, бескорыстен. Таким он сам был смолоду.
Митя вышел в соседнюю комнату. Здесь в кружке молодежи стоял Миней. На него наскакивал все тот же студент, причесанный «а ля мужик». До Мити донеслись слова студента:
— «Ближе к народу»! Слышали, как он это сказал? Но, господа, что такое народ? — Студент победоносно оглядел окружающих: — Это крестьянство, крестьянство и еще раз крестьянство! Наш предприимчивый, оборотистый сибирский мужичок — вот кто решает судьбы нашего края!
Миней с раздражением ответил:
— Этот ваш оборотистый мужик прежде всего оседлает своего односельчанина! Дай ему волю, так он всю деревню по миру пустит!
Студент вспыхнул, тонким голосом закричал:
— А вы, господин марксист, считаете, что пуп земли бесштанный мужичонка?! Нет-с! Опора общества — рачительные хозяева.
Миней насмешливо возразил:
— Деревенский богатей поедом ест труженика. Но вы, господа «народолюбцы», предпочитаете этого не видеть. Конечно, легче фантазировать и строить «прожекты» переустройства деревни, чем вести кропотливую повседневную работу в крестьянских массах.
В комнате давно уже стояла тишина, все прислушались к спору.
Студент принял вызов:
— В Сибири, знаете ли, свои законы! Это вам не Сормово! Для Сибири ученые труды Маркса не подходят. Земли у нас много, народу мало, и при помощи культурной администрации каждый честный крестьянин — не пропойца, не лентяй — сможет благоденствовать да богатеть себе понемногу. Сможет принанять сколько ему понадобится батраков…