— Где именно, разрешите осведомиться?
— В музее.
— Ох, какая завидная участь! При жизни стать музейным экспонатом!
Петр Петрович оставался самим собой при всех обстоятельствах. Сейчас на его лице было написано живейшее любопытство.
— Экспонатом вы все-таки не будете. Никто вас не увидит. Даже директор музея.
— Гм… Кто же этот покладистый директор?
— Алексеев.
— Тот самый?
— Тот самый.
— Он ведь, кажется, убежденный цареубийца, народоволец?
— Это, Петр Петрович, человек, который поздно понял ошибку своей жизни. Ну и теперь хочет быть полезным. Чем может.
— Понятно. — Петру Петровичу начинало все это нравиться. — Как же все устроить?
— Да просто пойдемте!
— Подождите, надо проститься. Поищите моего спутника, он где-нибудь поблизости. Евсеем его зовут… Евсей Савостин — на всякий случай запомните.
— Запомню, — сказал Миней.
— И ты, Евсей Иванович, запомни вот этого человека, — обратился он к подошедшему рябому. — Ну, спасибо за все, Евсей. Кланяйся брату. И живите хорошо! Может, и встретимся в лучшие времена! — Петр Петрович обнял Евсея, они трижды поцеловались.
Потом Евсей отступил, поклонился и сказал:
— Дай бог тебе удачи в твоих делах, Петр Петрович! Однако будем тебя вспоминать!
Уже на улице Петр Петрович обернулся и помахал картузом Евсею, все еще стоявшему на зеленом пригорке.
Под вечер Миней пришел проведать затворника. Едва вошел в просторный прохладный вестибюль музея, охватило знакомое чувство: частица его жизни осталась в этих стенах.
Прямо против окна с цветными стеклами вверху висел написанный им несколько лет назад пейзаж: «На Ингоде». Кусочек обрывистого берега, внизу, на узкой песчаной полоске, — опрокинутый челнок и вода, освещенная солнцем. Место это было памятное: здесь они читали с Ольгой Чернышевского.
Он увидел коллекции минералов, подаренные им когда-то музею. Они живо напомнили ему то лето, когда он шел рабочим с лесоустроительной партией.
За стеклами витрин запечатлена была жизнь края, своеобразного, заманчивого. «Похожего и на свете нет», — думал Миней.
Никого не встретив, он прошел по пустым залам в «отдел коренных народностей Сибири» — так назвали его составители каталога. Но каталог попал в цензуру, и зал был переименован: «Быт сибирских инородцев». С трудом удалось отстоять перед начальством и самый отдел. Хотелось сделать макет нищенского бурятского очага с детишками, спящими на сухом навозе, устланном ветками, показать без прикрас беду народа, выносливого, трудолюбивого, достойного жизни, но обреченного на вымирание. Не разрешили, конечно. Разгадали «крамольный» замысел. Поставили фигуру бурятки, круглолицей, румяной, в богатой борчатке и пушистом малахае с кисточкой на макушке. Бурятка должна была выражать благополучие инородцев «под скипетром белого царя».
Весь угол зала занимала модель бурятской молельни — дацана, размером с добрую избу. Яркие краски фанерного строения сейчас просто пылали в лучах заходящего солнца.
В залах было пусто.
Над столом с древней утварью висела на гвозде картонка: «Руками не трогать». Миней сиял табличку, озорно усмехнулся и повесил ее на резное украшение у входа в дацан.
Внутри дацана на циновке лежал Петр Петрович и при свете огарка читал музейную книгу: «Сущность буддизма».
— Какое изумительное средство одурачивания народа! — сказал Корочкин, закрывая книгу. — «Страдания слагаются из смерти, старости и болезни. Причина же смерти — рождение». Следовательно, самым фактом рождения ты обречен на страдание! К чему же борьба?! Ловко придумано! Вы как находите?
— Я, Петр Петрович, еще не выработал своего отношения к буддизму… в деталях, разумеется, — улыбнулся Миней.
Корочкин засмеялся:
— Ну, а вы долго будете держать меня в этом богоугодном заведении? Может, вы ждете, чтобы я стал Буддой? Тут написано, что для этого надо сидеть неподвижно пятьдесят лет. Учтите: я на это не способен.
— Петр Петрович, не сердитесь. Право, я не терял даром времени. Через два — три дня жду товарища из Иркутска. Он должен привезти нам литературу, а для вас — документы.
— Хорошо.
— А в поездах идет усиленная проверка. И непонятно, почему подозревают всех почтово-телеграфных служащих. Просто хватают без разговоров!
— Неужели? — Петра Петровича почему-то развеселило это сообщение. — А свечку вы принесли?