— Худо! Не придут! — Алексей снял картуз, с силой ударил им о колено, брызги разлетелись во все стороны. И это как будто окончательно убедило Гонцова.
— Не придут! — повторил он с ожесточением. — Не придут, гураны рогатые! По избам сидят, чаи хлещут! Господи, и зачем только меня сюда занесло?
Кеша смущенно опустил глаза: никогда еще ему не приходилось видеть Гонцова в таком расстройстве.
Иван Иванович, поставив стоймя свой брезентовый балахон, укрылся в нем, как в будке. Махорочный синий дымок уютно, по-домашнему вился из-под капюшона.
Услышав вопли Гонцова, Иван Иванович подал голос, как из бочки:
— Чего расплакался? Кишка тонка? Сибиряк туг на раскачку, зато уж как двинет!..
— Глядите! — закричал Кеша.
Группа людей быстро шагала по дороге от поселка.
Гонцов поднял кверху свои длинные руки и, словно сигнальным фонарем, замахал картузом.
Насквозь вымокшие люди, подходя, приосанивались, расправляли плечи, как бы говоря: «А вы думали, не придем? Нет, не подведет рабочая косточка!»
— Там за нами еще идут! — крикнул Тима Загуляев, отбрасывая со лба мокрую прядь.
Пиджак его был небрежно накинут на плечи, шапка заломлена на затылок, мокрая рубашка прилипла к телу, прижатая широким ремнем гармоники.
— Кеша! Инструмент не подмокнет, как думаешь? — озабоченно спросил он.
— Я тоже принес — Кеша показал обернутую пестрым платком гармонику. — Побережем пока. Как двинемся, тогда уж…
Пока здоровались, закуривали, ругали погоду, подошли еще рабочие.
Дождь все лил, но собравшиеся — их было уже более пятидесяти — развеселились, шумно переговаривались, вслух гадали, кто еще явится, а кого жена не пустит.
Дед Аноха тоже пришел на маевку. Как-то Гонцов прочел ему, — сам дед был неграмотен, — нелегальную «памятку» Льва Толстого. Дед выслушал внимательно, погладил бороду и ничего не сказал. Но на следующий день Кеша услышал, как старик объяснял своему соседу, Фоме Ендакову:
— Солдаты получили письмо от графа Толстого. Граф не велел им стрелять в рабочих, потому что они, значит, люди, а людям-то по Христову закону надо жить.
Фому не любили за грубость, за драки. Он жил одиноко, по воскресным дням напивался и бродил по базару.
Как-то, пьяный, он пристал к Гонцову:
«За что п-презираешь? Что, я, по-твоему, не такой же рабочий, как ты? А вы от меня, как черт от ладана… Не вижу разве?»
«Вот привязался! Девица ты, что ли, чтоб тебя приглашать под ручку пройтиться? Сам от людей в угол забиваешься».
В мастерских собирали однажды деньги в стачечный фонд. Фома подошел к сборщику Кеше Аксенову:
«Что ж с меня не спросишь? Разве я против? Как люди, так и я», — и, положив серебряную монету, отошел.
Кеша догнал его:
«Зря обижаетесь, Фома Евстратыч. Вот вы нас избегаете, сторонитесь, а почему?»
Ендаков долго молчал, потом угрюмо ответил:
«Я человек темный…»
«Все мы были темные. — Кеша шагал рядом с тяжеловесным, нескладным Ендаковым, по-мальчишески заглядывая ему в лицо. — Однако мы свою темноту побороли, Фома Евстратыч, знаем теперь, куда путь держать».
Фома молчал.
Во время забастовки, когда подписывали требования к администрации, Ендаков без колебаний взял лист, поставил неуклюжую букву фиту, похожую на божью коровку, вывел, скрипя пером, «Енд». Дальше у него не получалось.
Первого мая Фома Ендаков встал затемно, надел чистое белье, праздничную рубаху. Подумав, засунул в карманы пиджака по косушке.
Старуха соседка, поспешно снимавшая с веревки развешанное с вечера белье, окликнула его:
«На работу, Фома Евстратыч?»
«Нынче работы нету. — И, помолчав, добавил: — Рабочий праздник. Для всех».
Она посмотрела ему вслед, как он неспешно и тяжело шагает под дождем, и покачала головой: будто не человек, а дерево двинулось с векового своего места.
Народ все прибывал. Дождь уже не шел, только ветер сдувал с ветвей холодные брызги.
Иван Иванович, аккуратно сложив свой балахон, появился совершенно сухой и с объемистой корзиной в руках.
Ендаков подумал: «В корзине не иначе литература; видать, раздавать будут».
На сборном пункте уже толпилась и сдержанно шумела добрая сотня людей. И еще подходили — поодиночке и группами.
— Товарищи, стройтесь в колонны! — крикнул Гонцов.
Он скинул мокрое пальто и развернул тугой свиток. Красное полотнище взметнулось над серой толпой, как огненный язык. Иван Иванович и Кеша укрепили полотнище на длинном древке.