Глазам тоже невмочь: слепит белизна воздушных облачков, пронизанных насквозь солнечными лучами, резкая, пронзительная зелень лужаек, соломенно-жаркая желтизна новых, добротных изб. И мальчишка то и дело щурится, с наслаждением обсасывая леденцового петушка на палочке.
Вот он сворачивает с пыльной дороги в заросший незабудками проулок. В дверях завалившейся на бок, прочерневшей от старости избенки с телевизионной антенной над дранковой крышей вдруг появляется худущая бабка. Она с минуту смотрит из-под костлявой, немощной руки на лопоухого мальца, чмокающего губами, а потом кричит:
— Митька, откуда тебя нелегкая несет?
— Из магазина, бабынька Фрося.
— А там… в магазине-то этой, что-нибудь есть?
Мальчишка вынимает изо рта розовато-прозрачного петушка, щурит большие глазищи, отражающие в себе незабудковую голубизну проулка, и с восторгом произносит:
— Ага, есть! Петушки есть!
Синичонок
Тянулись чередой знойные июльские дни. Не тешил прохладой даже лес, окружавший поселок с трех сторон. От лесной опушки ленивый испекшийся ветерок доносил лишь пряный запах копешек сена.
Умолкли птицы, так резво и беспечно щебетавшие в мае и первой половине июня. Теперь подавал голос только перепел на урожайном поле. Да иногда тосковала горлинка, прятавшаяся в чащобе.
Как-то поутру, до наступления палящей духотищи, я поливал цветы. Поливать цветы приходилось утром и вечером. С улыбкой смотрел я на светлые журчащие струйки, такие упругие и стремительные, веселым дождем кропившие землю. Сухая земля жадно впитывала в себя целительную влагу. И, чудилось, блаженно вздыхала.
Вдруг меня кто-то окликнул. Поднял голову, а у решетчатой калитки Маша стоит. Внучка соседки Спиридоновны. Маша и Спиридоновна жили прямо, напротив.
— Здравствуй! — сказала Маша и просунула между деревянными рейками свой любопытный обгоревший нос. — Ты чего-то делаешь?
— Здравствуй, — кивнул я. — Как видишь — цветы поливаю.
— А к тебе можно? Или потом прийти?
— Почему же потом? Сейчас заходи!
Чуть помешкав, Маша огорченно протянула:
— Ну, как же я зайду… у меня все руки заняты.
Выключив воду, я пошел открывать калитку.
— Меня бабушка прислала, — скороговоркой зачастила девочка. — У нас по саду милиционеровы кошки рыщут. Бабушка говорит… — Входя в калитку, Маша споткнулась о порожек. — Ой!.. Я всегда у тебя на этом месте совсем чуть не падаю!.. Бабушка говорит: в один момент сцапают!
Я ничего не понимал.
— Машенька, про кого это ты говоришь?
— Какой же ты бестолко-овый!.. Он, глянь-ка, глупышка-разглупышка! Такого любая кошка сцапает.
И Маша протянула ко мне свои руки. В горячих пригоршнях у нее лежал пушистый зеленовато-серый комок.
— Бабушка говорит: он из гнезда выпал или с ветки шлепнулся. К нему милиционерова Тигруша кралась, да я ее палкой!
Осторожно взял из теплых Машиных ладоней птенца — желторотого, кургузого, с куцым, словно бы обрубленным, хвостом. На макушке у него непослушно топорщился, как у мальчишек, задорный вихор. Но птенец до того ослаб, что даже не вырывался из рук.
— Синицын сын, — сказал я. — Вот только щечки того… будто зеленкой вымазаны. Подрастет, и они побелеют… будут точь-в-точь как у мамки.
Большие, цвета спелого ореха глаза девочки смотрели на меня внимательно, не мигая.
— Ты чего сегодня с ним будешь делать? — спросила она.
Я пожал плечами.
— Даже не знаю. Хотя птенец и слетыш, а самостоятельно кормиться он еще не научился. Ему мамка нужна.
— Уж придумай чего-нибудь, — вздохнула Маша. — А то мне его жалко. А теперь я пойду к бабушке.
Проводив девочку, направился я на кухню. Шагал по тропинке и думал: «Ну, задала же мне Маша задачу!»
Синичонка я посадил на высокое крыльцо. Отсюда хорошо просматривался сад. А потом меленько накрошил перед птенцом творогу. Не забыл поставить и низенькую баночку с водой. Но синичонок, как я и предполагал, не притронулся к пище. Равнодушно осмотревшись вокруг, он нахохлился, притих. И вскоре, пригретый солнцем, задремал.
Сон этот был чуток. Когда полчаса спустя в кустах смородины наискосок кухонного крыльца призывно засвистела синица, птенец вздрогнул и открыл глаза.
«Мать нашлась?» — подумал я с надеждой, стараясь не шевелиться.
«Цви-инь! Цви-инь!» — снова пропела в кустах синица.