Синичонок насторожился. Потом несмело скакнул к самому краю ступеньки. Когда же вновь раздался настойчивый посвист матери, он взмахнул крыльями и храбро полетел. Около ветвистого куста смородины синичонок упал, обессилев. Но тотчас встрепенулся и затрещал по-воробьиному, широко разевая клюв.
В этот миг я и увидел мать синичонка. Она стремительно выпорхнула из чащи, сунула в клюв птенцу какую-то букашку и так же проворно куда-то скрылась. Немного погодя она появилась снова. Опустилась на нижнюю ветку яблони и пропела: «Цви-инь! Цви-инь!»
Наверное, на птичьем языке это означало: «Ну, что же ты? Лети сюда, здесь безопаснее!»
Синичонок повертел туда-сюда маслянисто-черной головкой и, слушаясь мать, устремился к яблоне. Опустился на ветку и чуть не сорвался с нее, но вовремя справился. И опять смешно, по-воробьиному, затрещал, требуя корму.
Синица, как бы дразня своего малыша зажатым в клюве червяком, перепорхнула на крепкий сук, нависавший над нижней веткой. Неуклюжему синичонку ничего другого не оставалось, как последовать за матерью.
Через пару минут я потерял из виду и синичонка, и его заботливую мамку.
«Теперь самое время сходить к соседям, — подумал я с облегчением. — Надо их успокоить, пусть не тревожатся о глупом птенце».
Нежаркое в этот час солнышко так хорошо пригревало, что я еще некоторое время предавался покою и радости. Радовался я и за синичонка, радовался и за добрых людей — милую девочку Машу и ее жалостливую бабушку Спиридоновну, не бросивших беспомощного птенца на произвол судьбы.
Колючее объятие
Ходил в Покровский лес по грибы. Бреду себе по шафранно-коричневой тропинке, словно густо присыпанной спитым чаем, бреду между хмуроватыми елями и думаю от нечего делать. Думаю о том, чьи леса лучше: наши, поволжские, или здешние, подмосковные?
Вот, думаю, три дня назад здесь прошумел дождь, а тропинка все еще не просохла, будто дождь барабанил нынче поутру. А ведь и вчера, и позавчера то и дело выныривало солнце между косяками легчайших перламутровых облачков, плывущих куда-то на юг. На Волге же у нас даже после ливня — пусть шпарящего сутки — в сосновом бору наутро светло и сухо. Люблю я свои звонкие, смоляные, солнечные поволжские боры!
Но и эти — подмосковные — по-своему хороши. Чудо-ели поражают на каждом шагу. Иссиня-зеленые мохнатые лапы вначале расстилаются по земле, потом ярус за ярусом поднимаются все выше и выше до самой высоченной — пикообразной — маковки. А какой неописуемой красоты ершисто-колючие, вытянувшиеся в струнку малышки. Ну, а березы, тут и там белеющие среди елей? Особенно их много на светлых пятачках-полянках, поросших малахитовым ворсистым мошком. Здесь, в Подмосковье, стволы березок белее, просветленнее на фоне густо синеющей хвои.
Так-то вот и брел я по шафранно-коричневой бегучей тропке, любуясь неброской красотой Покровского бора, в то же время не забывая и свои родные волжские леса.
Вдруг тропка раздвоилась. Одна рогулька побежала влево, под ромашковый откос, а другая вправо — в черноту загустевшего бора. Туда, похоже, не часто заглядывает августовское солнышко: теперь оно уже «ходит» ниже.
На самой же развилке остановились в раздумье береза и ель. Они стояли близко-близко друг к другу — словно сводные сестры. Так близко, что острые чугунно-ржавые сучья строгой ели касались нежной белизны березкиного ствола. Походил я вокруг столь разных сестриц, подивился и свернул влево, к ромашковому откосу.
Домой возвращался часа через три, а может, и позже. В моей легкой небольшой корзиночке лежало штук семь сыроежек. Я торопился. По всему чувствовалось: собирается гроза. А тут еще из гнилого угла подул ветер. И зашумели ели и березы, туда-сюда раскачивая вершинами.
Совершенно случайно я вышел на рогульчатую тропку, на ту самую, в развилке которой стояли в обнимку береза и ель. Порывистый, упруго-сырой ветер нещадно мотал их из стороны в сторону. Чугунно-ржавые сучья принахмурившейся ели впивались острыми концами в белую кору березки, и она стонала.
Долго, пораженный, смотрел я на стонущую березу, не в силах ей ничем помочь.
Порой казалось: вот-вот вырвется береза из этого страшного, колючего объятия безжалостной ели. Упруго изгибаясь, она, белотелая, клонилась под напором ветра в противоположную от ели сторону, и колючие иглы-сучья, мнилось, еще миг и оставят ее в покое… Но сводная сестра не хотела расставаться с красавицей березкой и тоже поспешно тянулась вслед за ней, глубже вонзая в ее ствол цепкие когти.