Смачно плюнул в сторону и поплелся по чугунно-бесчувственной тропке куда-то дальше по своим делам.
Воробьиная ночь
Предвечернее небо было на редкость прозрачно. А в вышине сквозила нежная бирюза. Теплый, тишайший этот вечер так и располагал к прогулке. И мы с женой решили пройтись в соседнюю деревушку Замятино — навестить нашего старого приятеля, учителя. У Никифора Ивановича изрядно долго засиделись за чаем и домой собрались уже поздненько. Когда же вышли за околицу в поле, то вдруг заметили довольно странное явление. На обширное это поле с доспевающей рожью со всех сторон надвигались плотным кольцом купоросно-синие, с чернинкой, облака.
— Пойдем побыстрее, дождь собирается, — забеспокоилась жена, прибавляя шаг.
Я ее урезонил:
— Если уж дождю не миновать, мы все равно от него не спасемся. До нашего поселка три километра с гаком.
А тучи все надвигались и надвигались, и кое-где их потемневшую массу стали уже взрывать изнутри огненные сполохи.
Вскоре над полем прокатился первый — и самый страшный — раскатистый удар. Кромешная мгла — ей-ей, осязаемая — окутала землю, и уж в двух шагах вокруг ничего не было видно.
— Давай вернемся в Замятино, — попросила жена, прижимаясь ко мне дрожащим плечом. — Я… я умру сейчас от этого ужаса.
Тут что-то снова рвануло над нашими головами — не то пролетел многопудовый снаряд, не то разорвалась сама атомная бомба, и во все концы неба брызнули слепяще-огненные ошметки.
Жена уж больше не пыталась говорить, она лишь судорожно цеплялась пальцами за мою руку, и мы брели с ней как слепые среди полыхающего огня и шипящего, шквалистого грохота, брели, куда выведут ноги.
Чугунно-черное небо ежесекундно охватывали то малиново-алые сполохи, то ядовито-зеленые дьявольские сияния, и тогда вырисовывались перед нами на какой-то разъединственный миг с первозданной, неестественной яркостью не только пыльная, укатанная машинами дорога, убегавшая к обуглившимся вдали березкам, но и желтые, выжженные жарой пригорки, и крест на высоком холме, на холме с покорно клонившимися от страха ромашками. При таких яростно-бешеных вспышках, когда, мнилось, воспламенялась вся планета, глазам открывалось такое, чего не суждено никому увидеть даже в самый солнечный день.
Мы уже миновали дрожащий ознобно редкий осинник и вышли на опушку. Прямо перед нами при сверкании фосфорически-белых змеившихся молний видны уже были шиферные крыши дачных домиков (на одной из них я заметил покосившуюся трубу с петухом-флюгером), когда жена вдруг прошептала мне на ухо:
— Тебе не кажется странным… дождя-то все нет и нет. На меня ни одной капли не упало.
— И на меня тоже, — ответил я.
Вскоре мы добрались до своего дома. Всю ночь окрест громыхал гром, бесноватые молнии полосовали полыхающее огнем небо. Но дождь на землю так и не пролился.
Наутро к нам прикатил из Замятина на велосипеде Никифор Иванович.
— Что, натерпелись вечор страху? — спросил он почему-то весело. И, потирая большие свои руки, руки бывалого рабочего, так же весело добавил: — Редкое, други, наблюдалось явление. Крайне редкое в природе. Наши деды такие ночи с громом и сполохами, но без дождя, называли, бывало, воробьиными.
Чудодей из Дьяковки
Павлу Федоровичу Судакову
После капризного, такого дождливого и такого ветреного июня наконец-то наступила желанная теплынь. Солнце старательно обогревало землю с самой ранней тишайшей зорьки и до тревожаще-огнистого, полыхающего в полнеба, заката. И все живое радовалось солнцу. А утопающие в зелени садов деревеньки и села этой приречной полосы Рязанщины показались мне после Москвы, ей-ей, земным раем.
Прикончив в то утро все командировочные дела в приокском совхозе, я не спеша зашагал в село Дьяковку, откуда намеревался автобусом направиться до ближайшей железнодорожной станции.
Под вечер появился в Дьяковке. Позади осталось километров пятнадцать извилистых проселочных дорог, поросших по обочинам сурепкой и васильками. Признаюсь, сморенный жарой, изрядно притомился.
«Эх, молочка бы сейчас, да непременно из погреба!» — думал я, уж не так бодро, как поутру, шагая вдоль тенистых душных палисадников, совсем не дающих прохлады.
Все еще пышущая изнурительным зноем улица была пустынной, во дворах тоже не было ни одной живой души.
Лишь в самом начале села встретилась мне миловидная разнаряженная молодайка. Она сидела на уютном крылечке добротного дома, обшитого новым тесом, держа на руках закутанного в простынки младенца.