— А вы? Ведь вас тоже угощали!
— У меня в печке грибная похлебка. И тушеная со свининой картошка томится. — Анины холодные губы едва не касались Гордеева уха.
От волнующей ее близости, горячего дыхания, опаляющего щеку, у Гордея чуть не помутилось в глазах.
Он проводил ее до дому. И, боясь чего-то, долго отказывался зайти, но Аня настояла на своем, зазвала его ужинать.
Потом пили чай.
Девушка говорила о своем сиротском детстве, говорила без драматических вздохов, выискивая в своем прошлом крупицы радости. Лучше ей жилось в пору учебы в Ульяновском пединституте. Разоткровенничался и Гордей. О войне, о студии Грекова… Да мало ли о чем еще можно было порассказать хорошенькой, улыбчивой хозяйке, потягивая из стакана крепкий бодрящий чай, приготовленный с такой трогательной заботливостью?
— Эге-ге! А время-то уже позднее! — всполошился вдруг Гордей, глянув на мирно тикающий будильник. — Гоните меня взашей!
И поднялся из-за стола. На кухне они постояли у таза, в котором шустро плавали щурята.
— Я вначале не поверила вам… думала они не оживут, — сказала Аня.
Вздохнув, Гордей с внезапной откровенностью признался:
— Дома просыпаюсь каждую полночь… все мне мерещится, будто кто-то ходит на половине мамы. И уж не могу больше заснуть.
Опять вздохнул.
— Мне от вас… уходить не хочется.
— А вы и не уходите. — Аня приблизилась к Гордею, положила ему на плечи свои тонкие и, казалось, такие слабые, необычайной свежести руки…
Под утро, зарывшись лицом в ее мягкие пахуче-теплые волосы, Гордей не без стыдливого смущения сказал:
— Аннушка… ну, как же ты…
— Не надо, — попросила она нежно. — Я тебя давным-давно люблю. С тех пор, как познакомилась с твоей мамой… она так много рассказывала о тебе!
— Но я женат.
Аня подняла голову Гордея и прижалась своими солоновато-терпкими губами к его губам…
Неожиданно широко распахнулась дверь одной из кают, и на пороге показался щуплый, лысеющий пассажир с огромными очками на крючковатом носу.
Гордей оглянулся. На него смотрели злые, как у хорька, глаза-бусины.
— Я вам мешаю? — спросил художник.
— А вы не догадываетесь? — с желчной улыбкой прокаркал обладатель очков сложной конструкции. И хлопнул изо всей силы дверью.
Гордей не успел даже подумать о том, кто бы это мог быть: представитель науки, искусства или просто-напросто крупный воротила подпольного бизнеса, — как открылась вторая дверь — по другую сторону коридора. И выплыла из нее художественно оформленная толстуха, не пожалевшая для своего лица ни пудры, ни красок. Пышный бюст модницы плотно обтягивала абрикосового цвета кофта.
Поклонившись, Гордей заторопился к лестнице, ему не хотелось коротать длинный вечер в душном «люксе» наедине со своими мыслями. Уж лучше он поужинает в буфете.
— Вы не знаете, когда откроется ресторан? — спросила крупнотелая особа, с откровенным любопытством разглядывая художника.
— В конце коридора, мадам, на двери ресторана висит табличка: «Закрыто. Пользуйтесь буфетом третьего класса».
— Что вы говорите? — с преувеличенным удивлением произнесла абрикосовая кофта. — Но это сущее безобразие! Буфет?.. Да еще в третьем классе?.. А там одни алкоголики?
— Вполне возможно! — снова поклонился Гордей и побежал по лестнице вниз.
Если б можно было убежать от самого себя!
Глава восьмая
Гордей выбрал себе дальний — у окна — столик, откуда просматривалось все продолговатое, с невысоким потолком помещение.
Он не стал напоминать о себе буфетчице: сама подойдет, когда освободится. Поудобнее усевшись, достал из пиджака альбом карманного размера, пару остро заточенных карандашей — один мягкий, другой жесткий. (Левка Козырев такие карандашики называет гвоздиками.)
Внимательно осмотрелся по сторонам.
В самом конце буфета, неярко освещенного двумя блекло-матовыми лампочками, вразброд, поодиночке, сидело за столиками несколько скучных пассажиров, сосредоточенно уткнувшихся в свои тарелки. Справа же от художника, через один пустующий столик, бражничали четверо, и бражничали, видимо, давненько: лица у всех были потные, багрово-глинистые.
Верховодил ладно скроенный, чуть располневший здоровяк в светло-коричневом, из немнущейся ткани костюме.
«Поразительно волевое лицо, — подумал, оживляясь, Гордей. — Бугристый просветленный лоб, четко очерченные, с изломом брови, зоркие глаза под тяжелыми набрякшими веками… смелые, с задорным огоньком».