И вот в одном из журналов Рушан вдруг наткнулся на точно такой же костюм, что некогда поразил его воображение в фильме, и называлось это чудо смокингом. Рушан не мог оторвать от него взгляда, за этим занятием и застал его еврей-закройщик. Он спросил с какой-то веселой издевкой:
-- На смокинг замахнулись, молодой человек?
И Рушан, словно пойманный за недостойным занятием, ответил упрямо, с вызовом:
-- Да, мне давно хочется иметь такой смокинг.
Теперь настал черед удивляться закройщику, он даже присел рядом с Рушаном, и, как бы извиняясь, сказал:
-- Я уже лет тридцать не шил смокинги, но постараюсь, раньше они у меня хорошо получались...
Так Рушан узнал, что человек с заметной одышкой был некогда костюмером в знаменитом ленинградском театре и в известные годы оказался сосланным в Кзыл-Орду. Трудно сказать, кто из них больше обрадовался -- заказчик или портной. Старый ленинградец посоветовал ему сшить белый пикейный жилет к смокингу, а когда отдавал заказ, то, волнуясь, протянул Рушану подарок --белую бабочку, сказав, что это от него лично, за то, что на старости лет порадовал интересной работой.
В Кара-Узяке он снимал комнату в одной семье, а когда дома примерил обнову еще раз, показался на радостях хозяевам. Старуха, оглядев его, осуждающе сказала:
-- У тебя сапоги худые, а ты как в театр вырядился...
Так случайно воплотилась в жизнь детская мечта. Сейчас вспоминать об этом было смешно, но тогда...
X
Город, в котором он закончил техникум, по железнодорожной терминологии назывался "узловой станцией". Это означало, что здесь меняются поездные бригады, есть вагонное и локомотивное депо, сортировочная горка, проще говоря -- порт или гавань для старых и новых локомотивов. В ту пору, когда он здесь учился, само вокзальное здание, возникшее словно из сказок Шахерезады, вызывало у него огромный интерес. Служебные станционные здания, возведенные одновременно с железной дорогой Москва-Ташкент в начале ХХ века, ныне, если они, конечно, сохранились, представляют собой архитектурную ценность. С высокими затейливыми крышами, с башнями и куполами в восточном стиле, с частыми стрельчатыми окнами и цветными витражами, строения из добротного желтого камня украшали города и селения на долгом пути. При каждой станции непременно имелась и высокая водонапорная башня, ибо в ту пору ходили только паровозы. Рядом возводились грузовые дворы, пакгаузы, и привокзальный комплекс строений до сих пор поражает своей целостностью, добротностью, архитектурным решением...
Много позже, став инженером и работая над каким-то проектом, он наткнулся в архивах на документы о строительстве этой железной дороги, которую знал как никакую другую -- мог на память восстановить всю ее от Москвы до Ташкента. Выяснилось, что дорогу, которая и по сей день является основной, связывающей Среднюю Азию и Центр, и не имеющую до сих пор второго пути, построили в кратчайший срок, без шума, без помпы, всего два строительных батальона. А все станционные здания разработали рядовые архитекторы. До сих пор без ремонта -- а им, почитай, уже век, -- на некоторых станциях служат водопроводы, построенные безымянными солдатами-строителями.
К тому времени Рушан имел уже солидный опыт строительной работы, знал, какой ценой, например, возводится знаменитый БАМ, и те сведения, которые он случайно раскопал в архивных материалах, буквально ошарашили его. Позже нечто подобное он испытает, посетив развалины древнего храма Артемиды. Но дорога, ее строительство, потрясали все же больше, и неудивительно, ведь это вплотную касалось каждого из нас: железная колея связывала с большим миром... Видимо, чтобы лучше знать, от чего мы ушли и к чему пришли, надо хоть изредка заглядывать в архивы...
О станции, мимо которой он ежедневно ходил почти четыре года и знал все ее потайные уголки -- ибо уезжал оттуда и приезжал туда десятки раз, -- он вспомнил не случайно: она тоже, как и многие герои его повествования, исчезла навсегда, можно сказать -- сгинула.
В один из его редких наездов домой, уже в начале семидесятых, кто-то из близких знакомых, услышав, что он собирается поехать в Актюбинск поездом, простодушно поведал, что великолепного старинного вокзала больше нет --снесли. Да он и сам вскоре увидел это своими глазами. На месте прежнего величественного здания, издали похожего на храм, высилась странная бетонная коробка -- донельзя убогое архитектурное сооружение, напоминающее большой, неудобный, неуютный, неприглядный сарай. И на память пришла строка одного современного писателя: "Новое нужно строить так, чтобы оно не вызывало грусти и сожаления о прошлом".
Уже потом ему рассказали, как "расправлялись" со старым вокзалом. Оказывается, чтобы разрушить старинное строение, пришлось и взрывчатку применять, танками и тягачами крушить. Как он возмущался тогда, что снесли единственное достойное здание в городе, вместо того, чтобы отреставрировать его, как он порывался узнать имя современного Герострата, но не удалось...
В удивительном мире мы живем: знаем Герострата, который несколько тысячелетий назад спалил храм Артемиды в Эфесе, и не ведаем, кто десятки лет назад отдал команду снести храм Христа Спасителя в Москве или совсем недавно приказал взорвать вокзал в Актюбинске. Впрочем, с годами многому находится объяснение. Сегодня, в начале девяностых, когда Рушан видит в Москве, как турки, финны, шведы, немцы реставрируют, перестраивают национальные святыни России, он понимает, как был наивен, рассчитывая на реставрацию обыкновенного станционного вокзала, -- откуда же на все объекты наберется столько иностранцев?
В тот день, опечаленный, что исчезла еще одна примета его молодости --ориентир, казалось бы, вечный, -- он невольно пошел по путям вглубь станции, как поступал прежде, когда возвращался в город из дома в полночь на почтовом поезде "Оренбург-Гурьев". Он хотел поглядеть на общежитие, в котором жил лет десять назад, но не вышло. Шагая по замызганным путям, перескакивая через рельсы, годами не знавшие скребка, он незаметно забрел в старое депо, куда сгоняли отслужившие свой век паровозы. Хотя он уже много лет назад расстался с железной дорогой, где-то в душе сохранил странную привязанность к ней и тайно гордился, что некогда принадлежал к этой могучей отрасли. И аббревиатура МПС не была для него пустым звуком, тем более что в юности даже выступал за "Локомотив". "Железная дорога -- это как первая любовь, никогда не забывается", -- как-то с грустью признался его дядя -- колбасный мастер Рашид, некогда работавший на паровозах.
В депо с разбитыми окнами и вырванными с мясом железными дверями раздольно гулял ветер, сквозь прогнившую ржавую крышу откуда-то капала вода. От холода и свистевшего со всех сторон ветра казалось, что легкие изящные пассажирские паровозы жались к могучим, широкогрудым грузовым "С.О." --"Серго Орджоникидзе", а маневровый, почти игрушечный, прозванный за изворотливость "щука", стоял у двери первым, словно рассчитывал вырваться из этого могильника. "Наверное, эти паровозы хорошо помнят старый вокзал и никогда его не забудут", -- почему-то с грустью подумал Рушан.
Локомотивов тут приткнулось немало и разной сохранности, попалась на глаза даже почти новая маневровая "овечка", почему-то приписанная к Забайкальской железной дороге. Но больше всего глянулся ему зеленой краски, в потемневших медных бандажах, с красными колесами и белой трубой, хищно-изящный "И.С." -- "Иосиф Сталин". "Борзый", как называли его мальчишки, и впрямь походил издали на красивую, породистую гончую. На его груди каким-то чудом сохранился литой из красной меди профиль вождя.