Рушан так залюбовался паровозом, что невольно ощутил вокруг себя запах подпаленных горячим шлаком креозотовых шпал, особый запах горячего пара и машинного масла, исходившего от быстрого в беге "борзого". От топки, которую на остановке чистил кочегар, шел домашний, привычный запах большого самовара -- запах горящего угля и кипящей воды.
Рушан, можно сказать, вырос на станции, и потому без труда представлял такого красавца у себя в Мартуке, и непременно трех мужчин возле него. У одного в руках маленький молоточек на длинной ручке, у другого -- объемистая масленка, литров на пять, а у третьего, кочегара, что всю стоянку мечется между тендером и топкой паровоза, бывает и лопата, и кувалда. Тот, что с молоточком, -- машинист, и, если на груди у паровоза есть профиль вождя -- а он присутствовал и на многих грузовых паровозах, -- то первым делом, до осмотра ходовых частей и тяги постукиванием, он надраивал до зеркального блеска профиль генералиссимуса, зная, что за это спрашивают строго. Не всякая красавица тратит на макияж столько времени, сколько машинисты уделяли чеканному профилю усатого...
Охваченный воспоминаниями, грустными и печальными, Рушан хотел было продолжить свой путь к общежитию, но вдруг его внимание привлек паровоз на соседнем пути. Большой, мощный, еще не отслуживший до конца свой век. Такие он уже встречал здесь, в депо, но этот, с груди которого крупными зубилами неаккуратно срубили профиль вождя, почему-то так притягивал к себе, что Рушану, как и в случае с пассажирским, он показался ожившим, под парами, готовым к стремительному бегу. Дасаев будто слышал его дыхание, видел, как он время от времени сбрасывает пары, дожидаясь последней команды дежурного по станции.
В тот момент, когда паровоз, словно давая протяжный гудок отправления, рывком тронул состав с места и медленно накатывался на него сквозь белесое облако пара, почему-то не прекращая душераздирающего гудка, Рушану вспомнилась история, которую он никогда никому не рассказывал и о которой в Мартуке помнят лишь старожилы...
XI
Хвала Аллаху, кажется, навсегда исчезли из нашего обихода слова "голод" и "холод" -- вечные спутники степного Мартука. В ровной, как стол, степи, где ни леса, ни кустарника, как и чем обогреть свое жилье? Выручала опять же корова, если, конечно, была, -- топили кизяками. Но зима приходила рано, уходила поздно, и в прожорливых печах сжигали все до плетня, до ограды. А в крайнем случае выручала станция, где высились целые Монбланы, Эвересты шлака, выбрасываемого с проходящих поездов. Тихие, смирные женщины, старушки с раннего утра ковырялись в этих горах, поджидая, когда вывалят на отвалы свежий шлак с очередного паровоза: бывали в таких случаях и удачи --попадались целые куски непрогоревшего угля.
Мальчишки постарше да пошустрее, не говоря уже о парнях, крутились возле паровозов, помогая кочегару заправлять их водой, в надежде выпросить или выкрасть кусок угля. Этот промысел даже имел свое название, умершее вместе с паровозами, -- "дрюкать" уголь. Замотанный кочегар почти всегда шел на сделку, потому что не мог разорваться между тендером и топкой, а зимой стоит чуть зазеваться, когда заправляешься водой, как она может хлынуть через край, и вмиг обледенеет весь хвост паровоза. А то еще хуже -- зальет бункер с углем, опять же кочегару беда: на ходу, на ветру кувалдой махать. А заправка ведь была не автоматическая, как сейчас.
Сегодня трудно себе представить, что между путями стояла громадная колонка-каланча с отводящейся, словно хобот у слона, трубой, -- вот ее-то сначала надо было установить прямо над люком тендера, а потом, спустившись вниз, открутить огромное колесо-ворот и успеть вовремя его закрыть, и трубу отвести на место, -- будто обезьяне, приходилось мотаться вверх-вниз бедняге кочегару. А топку очистить сколько надо было сил -- все же вручную, на ходу, успевай только угольку в печь подбрасывать. Так что не от хорошей жизни подпускали они ребят к паровозу, хоть и знали, что мальчишки не для забавы день и ночь отираются на станции. В общем, на то, что мальчишки крутились возле паровозов, многие закрывали глаза -- и станционное начальство, и машинисты тоже.
Лет с десяти, в какие-то очень суровые зимы, когда безденежье буквально душило семью и не на что было купить возок кизяка у аульных казахов, стал ходить на станцию и Рушан.
При станции, в казенных домах, жили железнодорожники, и так сложилось, что ребята оттуда считали вокзальную территорию своей вотчиной и особенно не любили тех пришлых, кто ошивался возле паровозов. Конечно, у них не возникало таких проблем с топливом, как у поселковых, -- железнодорожникам полагался бесплатный уголь, доставались им и старые списанные шпалы, которые регулярно менялись на перегонах, были и другие возможности разжиться растопкой, ведь уголь приходил для школ, больниц, райкома, милиции...
Но ребята со станции все-таки часто ходили дрюкать уголь и считались по этой части асами. Интересовались они, правда, определенным сортом --михайловским, только он годился для самоваров. В ту пору в каждом мусульманском дворе с утра до вечера дымились самовары, вот для них-то они и дрюкали уголь с паровозов, была и такса -- два рубля за ведро, а ведра большие, двадцатилитровые, и насыпали их с верхом. На вырученные деньги станционные ребята ходили в кино, покупали семечки; поговаривали, что летом один отчаянный мальчишка, каждый день отиравшийся возле паровозов, даже скопил на велосипед, что по тем временам представляло неслыханную ценность.
Рушану, наверное, никогда не забыть тот день, ибо, начавшись необыкновенно удачно, он закончился небывалой трагедией. Случилось это в каникулы, погожим зимним днем. Он договорился со своим дружком Диасом Искандеровым пойти с утра на станцию: повезет -- добыть угля, нет --пособирать шлак сразу за паровозами.
Уложив в сани джутовый мешок, латаное-перелатаное цыганами старое перекошенное ведро и тяжелую кочергу, которую ему отковали летом в колхозной кузнице, он с товарищем отправился на вокзал. В компании Рушан считался человеком бывалым, так что Диас без разговоров шел за подручного -- один он никогда не отважился бы пойти на станцию даже за шлаком, уж больно задирались в последнее время станционные мальчишки, хоть и учились все в одной школе.
Накануне всю ночь падал снег -- крупный, пушистый, и день стоял теплый, безветренный, словно специально для школьных каникул -- на радость ребятне.
Вскоре на первый путь пришел четный грузовой поезд. Рушан уже хорошо ориентировался в железнодорожной терминологии и понимал семафорные знаки, впрочем, они не отличались особой сложностью. Повезло и с кочегаром, тот разрешил заправить водой тендер. Но еще большая радость ожидала Рушана, когда он взобрался на паровоз: весь бункер до краев оказался заполнен кусковым углем, что случается нечасто, а сверху лежал огромный, ведер на десять, валун, и вся загрузка -- михайловской породы, ни грамма карагандинского.
Пока заправлялись водой, помощник с машинистом ушли в станционный буфет -- видимо, по радиосвязи сообщили о долгой стоянке, -- и Рушан махнул Диасу, чтобы тот перешел на другую сторону паровоза, где кочегар уже кончил чистить топку. Не дожидаясь, пока неуклюжий Диас переползет под вагоном, Рушан стал сбрасывать в сугробы между путями кусок за куском, -- такой удачи ему еще не выпадало.
Диас поначалу принялся относить уголь подальше, но Рушан, чтобы сэкономить время, велел складывать его тут же. Пока кочегар возился с топкой с противоположной стороны, Рушан сумел накидать немалую кучу, которую Диас умело присыпал снегом.
Как только Рушан сверху доложил кочегару, что с водой порядок, тот разрешил ему скинуть большой валун -- видимо, чтобы потом не мучиться с ним в дороге самому. Но как Рушан ни силился, он не смог его одолеть, а Диас побоялся влезть на паровоз, -- вместе они бы, наверное, сдвинули его с места. Тогда кочегар сам поднялся через кабину в бункер и сбросил огромный кусок в сторону поселка. В это время вдали уже показались машинист с помощником, потому что на противоположном конце станции открылся семафор, указывающий сквозной проход нечетному поезду по главному пути.