Смерть одного сына за другим заметно погасила энергию Минсулу-апай, да и возраст брал свое, и весь оставшийся пыл она перенесла на дочь и зятя, которого знала чуть ли не с пеленок.
Рашид на железную дорогу не вернулся -- за три года службы в армии паровозы сменились электровозами, а чтобы переучиваться, нужно было иметь среднее образование и вновь тратить годы, к тому же работа в МПС на глазах теряла свою престижность. Теща определила его на мясокомбинат, в какой-то тяжелый и грязный цех, где он имел возможность собственноручно оттяпать самый лакомый шматок, за дальнейший путь которого мог не волноваться -- на проходной вахтерами служили или дружки Шамиля и Исмаила, или люди, которым Минсулу-апай, пользуясь своими связями в органах, не раз помогала. Вскоре Рашид оставил убойный цех и перешел мастером в колбасный.
К тому времени Кармен родила одного за другим двух мальчиков, но дети не принесли покоя и мира в семью. Нервно, скандально, с бранью, битьем посуды и гитар жили они, и Рушан не любил ходить к ним в гости, хотя его и зазывали. Рашид не раз уходил из дома. Однажды даже на полгода вернулся в Мартук к сестре. Эти полгода, наверное, запомнились в поселке не только Рушану. Дело в том, что Рашид открыл при местном ресторане колбасный цех. И чудесных колбас, сосисок, сарделек, что он делал, хватало всем!
Вот уже два десятка лет талдычат о продовольственной программе, а колбаса стала едва ли не деликатесом. Рушана просто трясет, когда он слышит болтовню о сложностях ее изготовления. Он-то хорошо знал, как его дядя один, всего за два месяца, построил цех и коптильню, и сам же, в одиночку, выпускал колбасу. И это не миф, Рушан ведь бывал в цехе, ел эту колбасу, видел ее в магазине. А запах от нее в дни копчения разносился за два квартала от ресторана. Но не долго побаловались собственной колбаской в Мартуке -- Кармен вновь вернула мужа в дом, и запах копченых сосисок и сарделек навсегда выветрился из поселка.
Уходил из семьи Рашид и позже, и уезжал подальше, аж в Ташкент, -- там он прожил больше года у другой своей сестры, старшей. Человек со светлой головой и умелыми руками, он там сразу стал на ноги, приоделся, вставил золотые зубы, купил новомодные тогда плоские часы "Полет", тоже золотые и даже с золотым браслетом. На ташкентской "бирже труда", которая существует давно, если не сказать всегда, его приметили сразу: он клал утермарки --круглые печи в железных коробах под газ. На "биржу" он ходил только первую неделю, а позже за ним уже приезжали домой на частных машинах, а вечером, сытого и навеселе, доставляли обратно. Ташкент никогда не переставал строиться, и мастеровой человек там высоко ценится и поныне.
Рушан провел свой первый трудовой отпуск в Ташкенте, где в тот год так удачно "калымил" его дядя. По воскресеньям они ходили в летний ресторан на Комсомольском озере. Дядя еще был молод, хорош собой, прекрасно одевался, и на него заглядывались женщины. Но Кармен сумела вырвать его и из Ташкента, -- наверное, в ней все же что-то было, если дядя неизменно возвращался в свой дом.
В то лето, на оплетенной густым виноградом и цветущей лоницерой прохладной веранде когда-то знаменитого ресторана "Регина", Рушан не раз порывался спросить дядю, почему он не женился на "мадам Баттерфляй", но так и не посмел. Возможно, тогда бы он узнал и тайну давнего подарка к двадцатипятилетию, и почему Толстой, и почему "Воскресение"... Но тайна осталась тайной и по сей день.
Позже Рушан увидел Рашида через много лет, на похоронах своего отчима, да и то мельком. Дядя уже тогда выглядел как старик, со впалым беззубым ртом, отчего лицо заметно деформировалось, и уже ничто не напоминало о его былой привлекательности. Плохо одетый и скверно выбритый, в худой обувке, а ведь был щеголем в молодости, да и позже, когда стал заведующим колбасного цеха в ресторане. Голос, улыбка, потухшие глаза -- ничего не напоминало прежнего Рашида, крепко укатали его годы...
После возвращения из Ташкента Рашид устроился на химзавод, в самый вредный цех. Туда и за высокую плату никто не шел, и, чтобы приманить людей, работникам выделяли участки и выдавали большие кредиты под строительство дома, вот на это он и клюнул. К тому времени уже умерла его властная теща, ушли из жизни непутевые братья Кармен, казалось, что судьба дала возможность и ему пожить по-людски. Но счастливая семейная жизнь у него так и не заладилась.
Выстроил Рашид самый большой и затейливый дом в поселке химиков, на окраине города, обставил его богато импортными гарнитурами, и даже хрустальными люстрами обзавелся, как некогда слепая старуха Мамлеева, но счастье в дом так и не пришло. Правда, больше хрусталь и фарфор не крушили дружно в четыре руки, но все равно... Быстро поднялись сыновья Рашида и друг за другом выпорхнули из дома. Один ловил где-то на Камчатке рыбу, другой гонял "дальнобойщиком" по Чуйскому тракту, доставляя в самые глухие аймаки Монголии грузы, и теперь уже поседевшая Кармен моталась между Сибирью и Камчаткой. В одной из таких поездок она простудилась и умерла в Петропавловске, там ее и похоронили чужие люди на больничном кладбище. Сын вернулся с моря через тридцать шесть дней, а Рашид из-за непогоды и пограничных формальностей добирался туда три недели, хотя выехал из дома в тот же час, как получил телеграмму-похоронку на жену. Так и размотало всю семью по белу свету...
История жизни дяди, чье двадцатипятилетие когда-то показалось мальчишке возрастом недосягаемым, а вместе с тем и вся жизнь семьи Гумеровых, в которой растворился дядя, промелькнула перед Рушаном грустной, печальной повестью.
Не хотелось отделять от дяди и судьбу Раили-апай, которую он когда-то с восхищением назвал "мадам Баттерфляй", ведь тогда он был уверен, что Рашид женится на красивой бухгалтерше из райпотребсоюза. И в ее жизни не осталось особых тайн, и та книга судьбы уже почти прочитана, но там как будто сложилось все гораздо спокойнее и удачливее.
Раиля-апай вышла замуж за шофера автолавки -- парня веселого, бесшабашного, после армии узнавшего в Караганде, что такое шахтерский труд. Он долго, почти до сорока лет, играл в футбол за "Кооператор". Наверное, "мадам Баттерфляй" прожила хорошую жизнь с мужем - Милижан был работящим, бесхитростным, добрым, -- но кто знает, с кем бывают счастливы красивые женщины? Одно жаль, умер он рано, в одночасье, от инфаркта. Рушан знал, что у них есть дочь - работает врачом в Ташкенте.
Такие вот нити протянулись от томика Толстого в темно-синем переплете, с трогательной надписью "Рашиду в день двадцатипятилетия..."
VI
Ташкент шестидесятых годов пришелся Рушану по душе, и он быстро вписался в его жизнь.
В сентябре начинался театральный сезон, и он часто пропадал в концертных залах. Гастролеры любили Ташкент за мягкую, теплую осень, обилие фруктов, гостеприимство и любезность местных жителей, несуетливость горожан, за южную привлекательность и восточное лукавство, и Рушан почти каждую неделю видел воочию тех, о ком раньше только читал в газетах или слышал по радио. Баснословная дешевизна тех лет позволяла ему бывать с друзьями в ресторанах, и он открыл для себя интересные заведения с таинственными названиями -- "Бахор", "Шарк" и особенно "Зеравшан", мало что утративший от своего дореволюционного великолепия. Завсегдатаи по старинке называли его "Региной", а кинорежиссеры любили за то, что здесь можно было показать, как прожигали жизнь "осколки старого мира".
Те далекие годы стали расцветом джаза, и в "Регину" Рушан зачастил не только потому, что ему нравилась роскошь просторных зеркальных залов и пышных пальм в огромных кадках, не из-за голубого хрусталя и тяжелого серебра на столах, -- там играл лучший в Ташкенте джаз-секстет, а еще точнее -- ходил слушать саксофониста Халила, высокого, смуглого до черноты парня-узбека с нервным, подвижным лицом.
Что-то жуткое и одновременно прекрасное было в игре Халила, завораживающей зал. Когда приходил его черед соло-импровизации, все стихало. Играл он стоя, с закрытыми глазами, раскачиваясь, словно в трансе, играл до изнеможения. Бронзовое аскетическое лицо его преображалось, ворот красной рубашки распахивался, и видно было, как вздувались вены на шее. Каждый раз Халил солировал, будто в последний раз. Наверное, предчувствовал, как мало ему отпущено жизни. Через год, в расцвете ресторанной славы, после шумного вечера, где играл до полуночи, Халил отравился, оставив после себя разбитый вдребезги саксофон и лаконичную записку: "Ухожу, никому не желаю зла".