Николай НАСЕДКИН
РАНО ИЛЬ ПОЗДНО
Повести и рассказы
ЛУЧИК СОЛНЦА В ДОЖДЛИВЫЙ ДЕНЬ
Рассказ
Я не сразу понимаю, почему моё внимание привлёк отрывной календарь, почему я уже с минуту читаю — 13 октября — и мучительно думаю, что это за число, что с ним связано. Такие провалы в памяти последнее время беспокоят меня. Я каждый раз пугаюсь, сам себя обманываю: дескать, мне и не надо вспоминать, и совсем мне это не нужно вспоминать, но тем сильнее напрягается голова — до боли, до покалывания в глазах. Пытается вспомнить и не может. Это — старость.
А сейчас я вспоминаю: 13 октября? Так ведь сегодня ровно год, как я на пенсии!
Я опускаюсь в кресло, вдруг почувствовав усталость, рассматриваю свои руки: костяшки пальцев обтянуты синеватой кожей; смотрю на ноги в домашних брюках из пижамной материи и стоптанных шлёпанцах; провожу по остаткам волос на голове: я знаю, они — седы… Неужели это я? Ох-хо-хох!
У меня нет привычки разговаривать с самим собой (правда, я беседовал частенько с котом, но он уже неделя, как пропал куда-то), поэтому я только вздыхаю и начинаю суетиться. Подумалось, что надо как-нибудь отметить это событие — всё-таки годовщина. Непременно нужно выделить этот день из вереницы мокрых осенних дней.
Я встаю, кладу на кресло тряпку, которой вытирал пыль с полок, спохватываюсь, вытираю пыль до конца, включаю приёмник (вообще-то, я любитель тишины), открываю холодильник: есть ли там хоть пиво? Ищу консервный нож, протираю фужер…
Но что это? Я понимаю, что мне не хочется делать то, что я делаю. Мне не хочется… Я бы лучше полежал. Действительно, какой же праздник одному?
Я выключаю газ и, не убрав со стола (опять Вера будет ворчать), иду в свою комнату и ложусь на диван. Мне плохо. Нет, вроде нигде не болит, не ломит, — просто мне плохо. Одиноко. С тех пор, как уехали они . Они — это: Александра, моя дочь, её муж и внучек Игорёк.
— На пенсию папа выйдешь, так к нам и приезжай… Потом письмо прислали: «Квартиру пока нам дали двухкомнатную. Теснота. Ты, папулечка, повремени, расширимся и вызовем тебя…»
Да-а-а… Теперь вот Игорюшка один почти и пишет. Где же письмецо-то последнее? Я с трудом встаю, шарю за книгами и достаю конверт-авиа.
«Здраствуй дедушка!!! Я обизательно приеду летом, как только каникулы начнутся! Или лутше дидуля ты приезжай сюда у тебя же время много. Я очинь па тебе саскучился патому что люблю тебя милый дидуля! Мы будим ходить стобой в тиатр и ты мне поможеш по рускому языку а то двойку опят севодня палучил. У нас очинь хорошо и мама с папой привет тебе сказали написать! Только не болей дидуля а лутше приежай!
Досвиданья дедушка!
Твой внук Игор Востриков ученик 3 “а” класса».
Ну вот, опять слеза капнула, слабый какой я стал. Я выключаю приёмник и долго лежу, почти ни о чём не думая. Так, отрывки какие-то мелькают в голове: из молодости, жена неожиданно вспомнилась, Александра маленькой…
В комнате уже полумрак. За стеклом монотонно шуршит дождь и тренькает по карнизу. Нудная осенняя погодка уже третий день. В такие вечера особенно тяжело, острее чувствуется одиночество. Кажется, я один не только в комнате, но и во всём доме, во всём городе… А вдруг мне станет плохо? Вдруг я начну умирать?..
Меня пугают эти мысли, я стараюсь их отогнать, успокоиться и сам перед собой делаю вид, что засыпаю.
Мою полудрёму нарушил осторожный стук в дверь. Я хочу соскочить с дивана, спрыгнуть навстречу моему спасителю, кто бы он ни был, но получается не так быстро.
Наконец, я нашариваю тапки (стук ни на минуту не прерывается), включаю свет и отпираю дверь.
На пороге стоит молодая особа неполных трёх лет — моя соседка Ирочка и выжидающе смотрит на меня. (Веру Петровну с Ирочкой подселили ко мне полгода назад, и, как ни странно, с дочкой я быстрее нашёл общий язык, чем с матерью.) Ирочка смотрит на выражение моего лица и, верно решив, что я не буду препятствовать её вторжению, она, что-то лопоча, отталкивает меня в колено и устремляется в комнату.
Ирочка — презабавнейшее существо. Она в таком возрасте, что уже всё почти понимает, а язык ещё — увы. У меня всё ещё колотится сердце, я улыбаюсь.
— Ирочка, ноги вытирать! — и я показываю ей на половичок.
Ирочка с обиженным выражением на мордашке возвращается (ведь не дал дед до зеркала дойти!), лепечет: «Оги тирать!..» — и исполняет на половике что-то подобие современного танца, причём только правым сапожком.
— Вот-вот, теперь зайди и дверь закрой.
Она налегает на дверь обеими руками, всей тяжестью своего тельца и, не рассчитав силы, плюхается на пол. Я нарочно молчу. Минуту-две Ирочка лежит неподвижно, решая отнюдь не праздный вопрос: заплакать или подождать? Мамы близко нет? Дед вообще, может, внимания не обращает… Нет, не стоит!..
Потом я учу её разговаривать.
— Ирочка, вот это тётя, — показываю я картинку.
— Тётя! — бойко отвечает ученица.
— А вот это — спички.
— Пички!
— Фотоаппарат.
— Лёполёпат!
— Нет, Ира, фото-ап-па-рат…
— Лё-по-лят!
Ладно, «лёполят» спрячем, чтоб не мучиться. Я сажусь на диван и прошу гостью:
— Иринка, принеси-ка мне сигарету и спички.
Ирочка подходит к столу, цепляется за край, встаёт на цыпочки, и глаза её оказываются как раз вровень с крышкой. Долго она рассматривает, что на столе лежит, и приносит мне авторучку и спички. Стало быть, спички мы уже запомнили хорошо.
— Ну что, Ирочка, в прятки хочешь играть?
— Хоцю! — кивает она кудряшками.
— Тогда выйди, а я спрячусь и потом позову тебя, хорошо?
— Лёшо!
Я вывожу Иру из комнаты и, укрывшись за шторой, кричу её. В эти минуты я забываю, что мне — 66, что я седой одинокий старик. Сейчас я чувствую себя чуть постарше Ирочки, может, годка на три, не больше.
Ира забегает и сразу устремляется к столу — запомнила, что дед в прошлый раз там прятался. Мне видно, как она заглядывает под стол. Заходит с другой стороны и снова сгибается. Встаёт на четвереньки и ползёт вокруг стола, пока не упирается в стенку головой.
— Нетю! Нетю?! — недоуменно шепчет она.
— Ира, ау!
Она отдёргивает штору и заливается счастливым смехом.
— Воть! Воть!!
Я смеюсь ещё громче — с дребезжанием, с присвистом, пока не закашливаюсь. Ирочка ждёт.
— Ну-ка, Ирочка, ещё разок.
Она выходит, а я прячусь за дверью и кричу её. Пока Ира вбегает и бежит к шторе, я успеваю выскочить в коридор и в щёлку наблюдаю. Тщательно обследованы пространства под столом, под кроватью, за занавесью…
— Нетю деда! Деда нетю!? — всё громче и громче сообщает она и бежит с этой вестью к матери (я успеваю проскользнуть на кухню).
Мне слышно, как Вера Петровна отмахивается от Иры, как она ворчит: «Вот разыгрались! Скоро спать, Ира!» Но Ирочка поглощена поисками. Она бежит обратно в мою комнату и видит меня, спокойно лежащим на диване. Она широко открывает глазёнки, беззвучно шевелит губками и, наконец, на весь дом кричит:
— Воть деда! Воть!!
Мы играем, играем, играем, забыв про время. Я страшусь минуты, когда девочка уйдёт.
Нас замораживает голос Веры Петровны:
— Алексей Захарович, сколько раз вам говорить, что перед сном ребёнку дурить вредно! Она же кричит потом по ночам! Хм, не понимаю, вроде старый человек!.. Ира, домой!
Я виновато молчу. Личико Ирины сморщивается, она сопротивляется, плачет, с взвизгиваниями, с переливами, с потоком слёз, топает ножкой, но мать насильно тащит её из комнаты, напоследок бросив мне:
— Вот видите, до чего довели!
Вера Петровна меня ненавидит. Она собирается снова выйти замуж и ей нужна моя комната. Я понимаю её и не осуждаю: ей — жить. Меня просто удивляет эта ненависть к чужому, в сущности, человеку. Мне грустно от этого.
Я постилаю на диване, ложусь и, как всегда, долго не могу уснуть. Дождь не перестаёт. Я вслушиваюсь в его бормотание, шелест, вглядываюсь в темноту и думаю. Опять о жене, той семье… Думаю о Вере Петровне, и мне её жаль… Я вспоминаю Ирочку, её ужимки, лепет, солнечные её кудряшки, улыбаюсь и неожиданно думаю:
«Почему у меня всего одна дочь?.. Почему всего один внук?.. Зачем они далеко?..»
А если б Ирочка была моей внучкой? Я долго, во всех подробностях представляю себе, как бы росла она у меня на глазах… Я бы помогал ей по русскому языку, когда она пойдёт в школу… Впрочем нет, она будет у меня отличницей!.. А на выпускной вечер мы сошьём ей розовое платье…
Дождь за окном постепенно смолкает. Может, я уже уснул?
НОВЫЙ РОДСТВЕННИК
Рассказ
Дверь им открыл невысокий плотный мужчина, как можно было догадаться, — сам Юрий Николаевич Плетнёв. Его мясистые пунцовые губы были раздвинуты в сиропной улыбке. Нос и щёки, и даже лысину он имел также мясистые, гладкие, с глянцем.
— Проходите, проходите, гости дорогие, давненько уж ждём с нетерпением...
Павел Афанасьевич Леснов, пропустив вперёд Оксану, с трудом перешагнул порожек, встал, прислонившись плечом к боковине массивной вешалки и тяжело опираясь обеими руками на трость. Лифт в доме отдыхал, и восхождение на пятый этаж не прошло даром. Боль в левой ноге, там, где давил протез, становилась уже невыносимой. Казалось, под зашитой кожей лопаются маленькие шарики, из которых выплёскивается расплавленный металл. Скорей бы сесть, вытянуть ногу и сразу станет легче — проверено опытом.