Когда он, взмыленный, прискакал к «Елизаровскому», там на крыльце уже нетерпеливо ждали его мальчишка-балалаечник и его маман — молодая симпатичная дамочка со светло-серыми глазами и русой косой-хвостом из-под норковой шапки. Лохов, извиняясь и прикланиваясь, впустил их, запер дверь, вывесил табличку «Перерыв» и такую чушь забормотал-заканючил — у самого уши освеколились: и жена-то у него страстная меломанка, и давно-то она именно о такой старинной и звонкой балалайке мечтала, и вот зашла к нему в магазин да увидела, и купить-то для неё за любые деньги эту балалайку приказала, и ко всему прочему завтра годовщина их свадьбы... Иван наивно надеялся, что когда мамаша вундеркинда услышит предлагаемую цену (семь с половиной миллионов!) — она очумеет от радости, но та лишь ещё больше построжела. Видно, почуяла неладное.
— Извините, у меня больше нет! — честно признался честный Лохов и для наглядности открыл кассу, вывернул карманы брюк. — Вот хоть обыщите! Это ж, извините, по курсу — полторы тысячи долларов! Неужели, извините, мало за какую-то балалайку?..
— Десять миллионов! — отрезала непреклонно сероглазая мадам, одёргивая своего шустрого черноокого пацана, которого явно обрадовала перспектива избавиться от ненавистного инструмента в обмен на кучу бабок.
— Хорошо! Спасибо! Извините! — соглашаясь, забормотал Лохов. — Сейчас — семь с половиной. Правда, больше нету! И я расписку вам дам ещё на два пятьсот... Или вот паспорт в залог дам... Извините! А завтра, после обеда, вы подойдёте, и я вам остальные верну... Вы не подумайте, я вас не обману, ей-Богу! Честное слово! Извините!..
Ему с трудом, но поверили. Балалайку оставили. И даже паспорт лоховский не взяли. Только деньги забрали и ушли.
7 500 000 рублей!
Сам же Лохов на следующий день окончательно поверил-понял, что его кинули — только к вечеру.
А то ведь до самого обеда всё глядел-высматривал завитринное пространство, на каждый стук двери вскидывался и хватался за балалайку — всё ждал заморского гостя...
Но и этого мало! Уже после, ближе к вечеру, — ну никто не поверит! — он на полном серьёзе ждал «мамашу» пацанчика, дабы вернуть ей эту дурацкую балалайку в обмен на свои кровные...
Ну — лох лохом!
Далее жизнь-судьба Ивана поначалу пошла совсем набекрень и под гору.
Уж с торгашеской работы его Елизарова вышибла — это само собой. Но самый сволочизм заключался в другом: милая лоховская свояченица все свои иезуитские и нахрапистые силы-способности применила-задействовала, дабы снять с себя это почётно-родственное звание. Иезуитские способности Елизарова применила к старшей сестре и, наконец, убедила-заставила её отказаться от Ивана, расстаться с ним, предать. А нахрапистые елизаровские силы были задействованы против самого Лохова. Он просто-напросто был вышвырнут из квартиры с одним чемоданом, своей дурацкой пишмашинкой «Москва» и одним миллионом рублей в кармане — в виде окончательного и безоговорочного расчёта за квартиру...
Когда он через несколько дней зашёл за паспортом, где уже чернели штемпели о разводе и выписке, его ещё раз жёстко предупредили: если он не оставит Анну в покое, будет шататься тут поблизости — его быстренько упекут в кутузку года на три. Лохов знал-догадывался — это не пустые угрозы: Ивашке уже исполнилось пятнадцать и в гости к Елизаровым зачастил на шикарном «мерсе» акселератный прыщавый юнец — сынок мафиозного мента-полковника из областной милиции...
Лохов, даже не повидав Аню, ушёл.
Как говорится, полный абзац.
Тут бы и опуститься ему в бомжи-бродяги, но, как Иван уже неоднократно убеждался, в самый последний, в самый, казалось бы, наитупиковый момент его жизни, когда уже впору и о намыленной верёвке подумать, наступало вдруг послабление, открывался нежданно выход-поворот из жизненного тупика.
Буквально в тот самый день, когда он со своим чемоданом и проштемпелёванным паспортом сидел угрюмо на вокзале, где отлежал уже все бока за несколько ночёвок, и решал-размышлял, куда, в какие края податься, на него наткнулся Толян Скопюк — друг и свидетель его семейно-свадебного счастья. Ну, само собой, — объятия, хохот, восклицания, похлопывания по плечам. Друзья-то друзья, а год, почитай, не виделись, не встречались. К тому ж Толя находился в перманентно-хроническом своём состоянии, то есть навеселе, да и Лохов с утра уже притулялся раза три у стойки вокзального ресторана — отсюда и градус встречи, отсюда и кипение эмоций.
Пошли, естественно, к стойке отметить событие, и вот тут-то прояснилась неслучайность встречи с точки зрения вышних сил. Дело в том, что Анатолий как раз ждал поезд на Москву — едет за окончательными документами на отъезд... в Германию! Как? Что? Почему?! А потому! Оказывается, немцы во искупление своей вины за Вторую мировую войну приглашают к себе жить потомков-родственников уничтоженных ими евреев...
Вообще-то Лохов толком так и не понял суть дела, его лишь удивило-поразило одно.
— Извини! Толя, дорогой, извини! Но ты-то здесь при чём?
— Что за дела! — напыжился Толя Скопюк. — Как это при чём? Я по матери — чистокровный еврей!.. Вернее — по бабушке... Ну, одним словом, у них, у жидов, главной считается материнская кровь. А у моей матери мать была еврейка...
Чудны дела Твои, Господи! Толя Скопюк, провинциальный русский крепко пьющий актёр, стал евреем и со всем своим семейством — женой и тремя детьми — едет жить в Германию: сразу там получит новую квартиру, ему будет обеспечено солидное пособие, пока он не одолеет немецкий язык и не устроится на денежную службу...
— Извини, Анатолий, но ты хоть слово «жид» напрочь забудь, а то в сильный просак там попадёшь...
— Что за дела! Это всё пустяки, — отмахнулся Скопюк и выпил порцию водочки. — Меня вот моя квартира здесь волнует, — не хочу её продавать. Вдруг там не получится, а потом и не вернёшься... Это уезжать легко... Да и кот с собакой... А кстати, Ванёк, друган, а ты-то чего с чемоданом?..
И вот тут-то дело прояснилось, обоюдовыгодная сделка состоялась. Лохов будет пока жить в квартире Скопюков, охранять её, следить за порядком, отбиваться от всяких расплодившихся прихватизаторов...
— Старик! — почти кричал, не обращая внимания на ресторанных пассажиров, Скопюк. — Что за дела! Пропишем тебя — всё честь по чести! Я тебе буду бабки присылать-отстёгивать, чтоб ты и за коммунальные услуги платил, и за телефон. Не дрейфь — и тебе будет оставаться. Они, эти фрицы, знаешь, какие бабки там платить обещают — нам, артистам погорелого театра, здесь и не снилось... Что за дела!
Впрочем, под конец встречи, уже перед поездом, Толя-друган спохватился и выразил как бы сочувствие краху семейной жизни Лохова.
— Что за дела! Жалко, Ваня, жалко! Анка твоя — баба неплохая, вот только квёлая. Может, оно и к лучшему, тем более, что короедов нет... Э-э-эх, если б я своих не настрогал, тоже, может, щас бы на свободу подался... Хотя — вру, подлец! Ленка моя — на свете одна такая, лучше не найти!..
Захмелевший Толя даже взялся уговаривать-упрашивать Ивана идти немедленно с чемоданом к нему до хаты и ждать там его возвращения из столицы. Но Лохов всё же перекантовался на вокзале ещё две ночи, дождался друга, помог Скопюкам погрузиться в поезд, расцеловался на прощание и остался на неопределённый, но длительный срок владельцем-хозяином шикарной трёхкомнатной квартиры.
Живи и радуйся.
И Лохов зажил, в общем-то, неплохо.
Скопюки оставили ему на коммунальные траты сразу на три месяца, а потом действительно стали раза два-три в год пересылать обещанные деньги. Конечно, ни в какой театр или на киностудию там Толю-баламута не взяли — ну никак язык вражеский ему не поддавался. Пришлось Толе со временем вспомнить свою первую профессию, благоприобретённую когда-то в советском ПТУ, и устроиться на мебельный бэтриб[6] столяром...
Лохову тоже пришлось — теперь уже в третий раз — менять свою специальность. Но вначале он пустил жильцов, надеясь этим прожить-пропитаться, дабы уже никакая служба-работа не отвлекала его от рифм и верлибров. В средней комнате, бывшей детской, поселилась семейная пара, старички-беженцы из Чечни, а в самой маленькой комнате, спальне, обосновался парень-студент. Большую комнату, зал, Лохов оставил за собой только лишь потому, что там, в мебельной стенке хранилась какая-никакая, но всё же библиотека Скопюков томов в сотню, которую Иван обогатил-пополнил своими заветными книгами, вынутыми из чемодана. Жильцы, слава Богу, подобрались тихие, да Лохову и не привыкать было к коммунальному житью-бытью. Но вскоре деньжат квартирных стало не хватать по весьма прозаической причине — in vino veritas![7]