— Мать, что ли, послала?
— Ну да.
— Пойдемте.
От угла, где покачивался рукомойник, до огородных дверей на всю длину глухого мшелого заплота висела телячья шкура.
— Чо вы наделали? — закричал с порога парнишка. — Зачем закололи Жданку?
— Какой прок держать ее? Одни неприятности, — успокаивала мать сына, а Шурка не унимался, ревел.
— Будет, сынок, будет. Посуди сам: корову имеем, молока не видим. Да и председатель проходу не дает — то да потому: «Пошто молоко не сдаешь?» А где его брать? Не покупать же, правда? Вот и решилась.
Слезы не стихали, пригоршней сыпали в подол. Сколько перестрадал мальчишка за Жданку. Ни за что бы не пошел встречать гостей, если бы хоть намек был со стороны матери.
…На столе дымились пельмени. Первым вилку воткнул ветеринар и вытащил два пельменя.
— Ешьте, ешьте, гостеньки, — приглашает мать. — Да побольше поддевайте.
— Тремя-то подавиться? — рассмеялся Андрон. — Эх, до осени походила бы телка, упорело бы мясо, а то пельмени как творожные. Вишь, как свернуло. Никакого скуса.
Ветеринар приналег на остатки пельменей.
— Ничо не поделаешь, — вздохнула мать и обратилась к сыну: — Садись за стол, не серчай.
— Не буду я есть.
— Не поперечничай.
— Сами ешьте!
Шурка убежал на берег Гусиного озера. Уткнувшись в траву, всклыктывая, неумолимо ревел. Он бранил ветеринара, гостей.
Жданка тоже добра! Уж никак не могла отвыкнуть сосать. Сейчас бы жила да жила.
КИТЫЧ
Обижался Гриньша на самого себя: не парень он. Кому не лень, тот и зубоскалит. Звали его не иначе как заморышем. Только жена старшего брата Овдотья, глядя на него, прибадривала: «Не серчай, Гриша. Годы — не уроды: свое завсегда возьмут».
И правда. Сноха как в воду глядела. На глазах, ровно на опаре, вымахал Гринька. За один год неузнаваемо вытянулся, под стать доброму мужику. Уж на что Тюньша Захара Мартемьяновича, ядреный, верзила верзилой, и тот молчок — зубы на крючок, в друзья натряхнулся.
Стали называть Гриньшу по отчеству — Китычем. Надо бы Титычем. Но у нас в деревне хоть одну букву в слове все равно искочевряжат. Неудивительно. У всех сплошь и рядом имена и отчества не похожи на паспортные. Одни как бы рабочие, повседневные, другие в пир и в мир, и в добрые люди. Скажем, что общего между Пудовкой и Дуськой? Ничего. А То Што Специально Печать В Кармане и Мишкой Петра Терентьевича? Уж совсем ни к селу ни к городу. Не за что обижаться Гриньке. Назвали его милостиво. Всего букву изменили. Да и не все ли равно, как назовут. Лишь бы не горшком да в печь не поставили. Ведь не имя красит человека, а нутро и что в нем наквашено. Семидонная ли гуща, крепкая да полезная для людей, или просто-напросто водица, которая не течет, а из пустого в порожнее переливается?
Вышел закваской Гриньша деревенским. Удался настойчивым, с твердым характером. И поэтому, наверное, одним из первых посадили его на трактор. Уж больно надеялся бригадир, словно на себя: не подведет Гринька, не подкачает.
Но сегодня что-то сплоховал. Да и с кем не бывает? Ему-то и простить не грех: ведь от роду пятнадцати нет.
Отработал он сутки: день молотил, скирдовал, ночь пахал. Все суставы, как шарниры, заскрипели, спина не разгибается — коромыслом свело. Посмотреть со стороны, так уж точно, хуже дедушки Ильи, сторожа тракторной бригады.
— Уморился, Китыч? — спросил старик, выходя из вагончика.
— Чо спрашивать? Не на вечерках был.
— Может, махнешь? Деревня-то рядом.
— Может, вместе?
— Не прочь. Сбросить эдак лет сорок, а то и все пятьдесят.
— Старый пень! Губа не дура, — ухмыльнулся тракторист и полез перекрывать отстойник с горючим.
— Не глуши, Гриньша!
— Что, поди, робить собрался? — засмеялся Григорий. — Садись, кто бы возражал, я — никогда.
— Разве угонишься за вами, чертенятами?
— Какие твои годы!
— Смех-то смехом, а дело-то сурьезное. Мог бы — и сам поехал… Зерно в ворохе горит. Надо везти его на сушилку. Просьба к тебе: езжай. Сам знаешь, некому.
— Сам думал или на пару с бабкой Опросиньей?
— Да причем я или бабка?
— Я же не семижильный!
— Не горячись, охлынь. Знамо дело, сутки отробить — не в бабки играть. — И добавил: — Овдотья, бают, вышла из больницы. Сменит тебя, тогда отоспишься.
— Бричку-то… Я, что ли, буду грузить?
— Нагружена она, подцепляй да езжай.
— Сама грузилась, сама отвезет.