— Да, успеть бы вспахать к утру.
— Тогда поехали, хватит болтать.
Из-за озера прилетели тоскливо-надрывные звуки. Пел женский голос:
— Как на ладони подносится, — замирая, вслушивался Виктор. — Кто это?
— Не узнаешь?
— Уж больно жалобно, будто из-под сердца достает.
— Это же, Витя, мамонька поет.
— Чо она ночью вдруг запела?
— Замуж выходит.
— Не мели.
— Вот те крест.
— И ты все молчала.
— Сплетням не верила. Когда Толька стал отпрашиваться, я сразу скумекала: его отец женится на мамоньке.
Волны, как струны, пели, выбрасывая на простор проголосно-печальную песню.
— Глуши трактор, — приказал жене Виктор.
— Чо придумал?
— Пойдем домой.
— Может, допашем, а?
— Тебе непонятно?
— Дак осталось-то — кошачьи слезы.
— Пусть Толька. — Виктор указал на два огонька, которые, рассекая деревню, дрожали, как две висящие золотые сережки. Одно из окошек наполовину потухло: наверное, сели за стол; другое часто моргало — кто-то сновал на середе, готовя пищу.
Витька горько и звонко проглотил слюну.
— Не переживай, Витя, ничего ведь не переделаешь.
— Все-таки жестоко с нами поступили. Поди, не чужие. Хоть бы намекнули. И Толька тоже… Выручай, гости…
— Полно, не терзайся.
— Да пойми ты, Дуся. Как так можно? У меня бы скорей сердце оборвалось, чем я такое сделал. Я просто не вытерпел бы, сказал человеку.
— Может, ему не велено?
— Зачем скрывать? Ведь мы большие, поняли бы.
— Пойди и спроси.
— Пойду и спрошу.
Виктор с Дусей шли берегом, возле старого колхозного курятника. Он останавливался, разводил руками, качал головой, опять шел, досадуя на себя: «Неужто я противник твоего счастья, мама?!» И тут же свербила новая мысль: «Мама, ведь ты рассказывала о голубом платочке! Это народная примета. Платочек подавали тому, кого провожали на фронт. Он свои слезы собирал в платочек и ехал, махая, до первого колка. Там он бросал его на дорогу и, когда подвода скрывалась за лесом, шли от казенных амбаров его любимая девушка, жена, дети, поднимали платочек и раскрывали уже дома. Если платочек мокрый от слез — не вернется их суженый-ряженый, если же сухой — сердце на месте, есть кого ждать. Поднятый платочек оказался мокрым, и ты отвергла это поверье. Ты ждала тятю. Но я уж большой, мама, уже женатый и хорошо понимаю, что тяти теперь никогда, никогда не будет. И в этом ни я, ни ты не виноваты. Сколь могла, ждала. Ты отвергла любовь хороших людей, уходила от них. Не виню я тебя, что выходишь замуж. Только уж слишком поздно. Сгорели твои молодые годы, угасли в лихолетье. В тревогах, заботах. Напрасно ты постеснялась пригласить своего сына на свадьбу. Ох, как напрасно. А может, так лучше, мама?»
Возле маслозавода, напротив закоулка, Витька выкурил и выбросил не одну папироску.
— Не знаешь, что делать, Витя?
— Пойдем! — Он подхватил жену. Вместе с ней они свернули на тропку между озером и огородами, перелезли через прясло в огород Антона Никифоровича. За жердяной постройкой услышали разговор.
— Ты что Витьше сказал? — По голосу это был Толькин отец.
— Гостей, мол, много.
— Не славно получилось, воровски.
— Завтра на пересменке скажу, они и зайдут.
— Мать переживает.
В ограде стихло, хлопнули двери, отец с сыном ушли. Следом за ними зашли и Виктор с Дусей. У стола, в переднем углу, навеливали бригадиру:
— Пей, Иван.
— Хватит уж.
— Еще одну для уваженьица.
Ваня Маленький отговаривался:
— Ты с ума сошла, Манька? И так добро угостился. На, возьми обратно.
Манька не давала спуску Ивану, ухватила за шею, смеялась.
— Ой, Витя, Дуся!
Тут же и Толька подлетел.
— Проходите, проходите. Мама, гли-ко, я кого привел.
Мать побелела.
— Прости меня, Витя, прости. Не думала я, да так получилось. Все не как у людей. — И закрыла ладонями лицо, опустилась на край лавки под божничку.
— Я хотел бежать к тебе, — дребезжал под ухом Толька.
— Не забыл?
— Как я могу забыть! Ведь мы счас, брательник, большая родня.
— Ну уж куды там…
Кого тут не было! Все были, кроме материнской родни. Из угла осоловело выглядывал свояк Андрей Петрович. На лавке сидел, сжав гармошку, Ванька Сорока. А вот Петр Иванович. Уж, действительно, сбоку припека, совсем чужой, а также хозяином считается.