ГУСЬ ШАХМАТНЫЙ
Целый день, как привязанный, Шахматный не уходил от окон, а к вечеру его и след простыл и на следующее утро не появился. Лёнька все спознал: к Мироновскому ручью сбегал, озеро обошел, к полудню перекинулся на другую сторону деревни. Мохоушку вдоль и поперек искрестил. Напоследок заглянул на Моховое. Там частенько, когда птица парит, собирались одинокие гусаки, дикие и домашние селезни. С палкой в руках измерил болото, кочки, камыши обшарил, чуть сам не утонул, разыскивая гусака.
У колхозного запасника, обнесенного пряслом в три жерди, остановился. На прожилине дребезжала береста. То она смолкала, то, вновь дребезжа, посвистывала между жердями. Казалось, что она нарочно прерывалась, будто дразнила Лёньку и пренебрежительно всплевывала: тьфю, тьфю… Он со злостью рванул дрожащую корочку с надорванной берестой, с хрустом сжал в кулаке, измельчил в крошки и наотмашь выбросил за изгородь. Измочаленный, опустился возле нее. Ему все опостылело, глаза бы ни на что не глядели. Так бы и сидел, не шевелясь, но грызет совесть, тормошит оплошность. Нечем ему оправдаться перед Исаковной. Хоть не возвращайся.
А каково ему, кто бы только знал! Лучше бы по голове бабушка ошевалдашила, чем мучиться так. «Да и пусть что хочет, то и говорит, — мелькнуло в голове. — Пусть все косточки перемоет, не вешаться же теперь».
От такой мысли посветлело в глазах. Даже запасник иным показался. Не запасник, а какое-то поле битвы. Из дальнего угла надвигались широкогрудые стога сена. Как солдаты. Плотные, приземистые, в почерневших после зимовки желто-зеленых пилотках, они плотными рядами шли на Лёньку. А два могучих зарода, как два боевых командира, впереди всех. Грозные, воинственные, подтянутые, как ремнями, березовыми перекидками, вели за собой остальных.
Вдруг от Бакланова прилетел ветер. Он, словно гранатой, рванул под передним стогом. Из-под подошвы вылетела охапка пуха, забуранило вокруг. Пух, кружась, опускался то между зародами, то садился на крутые бока, то приклеивался на могучие груди душистых великанов и сверкал медно-серебристыми блестками.
Разом перевернуло Лёнькину душу, и он подлетел к зароду. На полу торчали взъерошенные маховые перья, голые стержни с раздавленными очинами и растерзанные кости птицы. Лёнька закричал:
— Нет, нет, неправда! Это не он, не Шахматный!
Он кинулся от зародов в березовый колок. Но и здесь почудилось. Из полеглой, прошлогодней осоки вытянулась шея гуся. Мальчик ринулся навстречу. Но оказалось — трухлявый пенек. Он хлопал полами бело-черной в горошек распашонки. Трепыхнувшись раз-другой, оборвалась рубашонка и метнулась на сырую прогалину, прошуршала мимо Лёньки в глубину лесочка. Между кочек остался торчать догола раздетый пенек-беспризорник. Ветер-жалостник запахнул жухлыми листьями наготу буроподпаленного тела. Пенек, стыдливо выглядывая из укрытия, улыбался мальчонке, закусывая былинку черными потрескавшимися губами зарубки. Мальчишка рассерженно пнул пенек. Он переломился. Сломленная верхушка отлетела и, как ни в чем не бывало, воткнулась между кочек.
Где Шахматный? Что с ним? Куда он мог запропаститься? Не канул же в воду!
Вернулся Лёнька поздно. Ночь не спал, от подоконника не отходил, все глядел на улицу. Не раз ему мерещилось, что где-то совсем рядом раздавались крики Шахматного. И каждый раз обманывался.
Когда растаяли в небе кичиги и нити рассвета мелкой проседью легли на сгусток темноты, Лёнька выбежал на улицу и помчался к бабушке, надеясь там встретить гуся. Во дворе пусто, мертво. Надежда встретить Шахматного окончательно пропала, и мальчишка вновь пустился в поиски. Он успел побывать в Якшинских ситках, но так и вернулся ни с чем. Да еще и в школу опоздал.
В пятом классе подводили итоги операции «Доброта». Пионеры сдавали рапорт за рапортом. Шло, как говорится, ровным-ровнехонько, ладно да гладко, без шершавинки.
И нате — осечка! И на ком? На Лёньке Козлове. Мальчишка молчал. Как воды в рот набрал. Сверстники простригли его глазами с головы до пят, готовые проглотить одним глотком. Но Лёнька был невозмутим. Его горе больнее чужого презрения. Если бы не оно, то не хуже, а может, лучше их отчитался.
Эх, Шахматный, Шахматный! Куда ты делся? Провалился как сквозь землю! Ни следа, ни ниточки после себя не оставил. Как докладывать классу?! Рад бы сказать, да грехи не пускают. Как объяснить ребятам? Сказать — засмеют, молчать — не поймут, хуже того — осердятся. Изворачиваться крученой ниточкой не в его характере. Не таков он — Лёнька Козлов. Будь, что будет. Только говорить-докладывать — боже упаси! На дух промолчит.