В ответ просиял мальчишка и сжал меха:
— Тигра без музыки, что козел без бороды.
Корова пошла.
— Не крива, а забавна, — охала и хлопала руками Исаковна.
— Ты у меня доварначишься! — грозила мать.
— Езжай, Ондрюшка, езжай, — машет вслед Исаковна.
— Ты что, старая, потакаешь! Ведь уж и так вся деревня смеется.
— Посмеются — перестанут. Может, у парня талант, знатным артистом будет.
— Как уж не так. Артист! Его-то отец тележного скрипа боялся, а он за гармонь взялся.
— Ты не ровняй, не ровняй ранешно-то с теперешним. До того ли было?
Андрюшкина музыка будоражила село. На улицы выходил народ.
— Санко, гони Зорьку!
— У отень! Прошатался ночь, сейчас дрыхнешь. Вот начну дрыном охобачивать — соскочишь.
— Мотри-ко, солнце-то уперло взад, а ты ишо глаза не протер. А ну догоняй скот.
Приходилось иногда и Андрюшке будить. Остановит Тигру то у одних, то у других ворот, то напротив открытой створки и, не слезая с вершни, перекинется через подоконник, раздернет от плеча до плеча малиновые меха. Тут уж не только живой, но и мертвый с перепугу ошалело набросится на Андрюшку. А он им с хохотом частушку-прибаутку выбросит:
и дальше едет.
— Ишь, что вытворят!
— Потеха несусветная.
— Кавалерия, — бубнит Матрена Черных.
— Откуля он такой, немазаный-сухой? — притворно скрипит Овдотья Бассенька, прозванная так за нестухшую в шестьдесят лет красоту.
— Пошто мелешь? Пожила неделю в Шадринске, дак своих не признаешь? — одергивает Овдотью Секлетинья Егоровна, старушка-знахарка, которой в прошлую субботу за девяносто перевалило. Она еще бойкая, знает всех наперечет не только по имени и отчеству, но даже по прозвищу.
Со всех сторон гудели вразнобой:
— «Цыганочку»!
— Чечетку!
— Дроби выколачивай!
На круг выскакивает Манька Баушихина. Только ошметки летят из-под сорокового разношенного. На бутовом камне, торчавшем из земли, выделывает крендели Нюрка Стерхова. Задорно летит частушка:
— Хватит прыгать.
— Шпарь «Подгорную»!
Гремят частушки-завихрушки. Иные с перцем: враз не проглотишь. Одна краше другой. Иные сердечные, задушевные, раздольные. С кудрями-припевками, с такими, от которых «кровь кипит, как в самоваре, егодина, о тебе».
Заказам нет конца. Знай разворачивайся, гармонист, подавай музыку. Играет Соловушка да приговаривает: «Будет вам и ето, будет и другое, даже представленье будет цирковое». Сам спрыгивает с вершни и садится на кромку канавы: гармошку на колени, ноги врастяжку и пошел рассыпать зерна-музыку! Тут в ход пускается и Тигра. Она вскидывает рогато-лобастую голову, делает шаг вперед, назад, налево, вправо и мычит, словно тоже поет.
Взрывается толпа от хохота. Тут и радость за «танцовщицу», и гордость за игрока:
Тут и просьба:
Подзадоренный публикой, Андрюшка на ходу придумывал и расширял программу. Хороший получился концерт.
— Эй, бабы-ы-ы! — закричала с крыльца животноводческого помещения Талька Степановских. — Айдате быстрее.
— Пожар, что ли? — откликнулась за всех Верка Задорина.
— Загорело-о — не залить, — протрубила Талька. Помещение ожило, зашумело: кто над кем подтрунивал.
Больше всех досталось Тальке: переполошила всех, наблазнила. Будто случилось сверхстрашное.
— Небо, чо ли, свалилось на землю?
— Спрос. Кто спросит, того с ума сбросит, — хихикнула Талька. — Не учуете, если тихонько крикнешь.
— Ну и блазня же ты!
— Зато мигом сбежались.
— Не еко же место орать, — с порога выпалила Лизка Мизгиришкина. — Дома бегом, на работе бегом — везде как напонуженные.
— Сроду так, — враз выдохнуло несколько женщин.
— Как ехать, так кобылу шить, — подытожила Маруня Лесных.
— А без подковырки разве нельзя? — засмеялся Андрон.
— Какая уж есть. Из зыбки и в могилку одинакова.