Шум, гам, крик до неба:
— Обжоры!
— Недотепы!
— Окаянные!
— Эй-эй, о-о-о, а-хх-ах-а-у-у!
Глотки надорвали, поохрипли все, а телят выгнать не могут. Ничего к ним не льнет, как от стенки отлетает: идут и идут напролом. За каждым — заулок вмятой пшеницы, выбоины копыт, обкусанные посевы.
На глазах омертвело поле, не сравнить его с соседним. Не поднимется, не выпрямится оно, не наклонится ровной стеной на дорогу. Так и будет стонать от случайной беды и вспоминать сиротливо безвременно погибшие стебли.
Не вернуть их, не созреют на них золотые колосья. Втоптаны они, вытравлены.
Больно, о как больно Андрюшке за погибшее поле! Зла на себя не хватает! Он готов любой приговор принять. Лишь бы взошли посевы. Но не быть тому. Посевы словно перепаханы.
Где-то за лесом, в болотной низине, все еще кричали и ухали на телят ребята, женщины, хлопали в воздухе, как выстрелы, вплетенные в конец хлыстика конские волосяные кудельно-растрепанные пряди. Сзади кто-то легонько тронул Андрюшку за плечо. Он, вздрогнув, повернулся. Перед ним стояла мать. Она глядела тихо и спокойно. Лишь слегка дрожащие губы выдавали ее беспокойство и волнение. Она сказала:
— Надо, сынок, беречь каждую бородавочку, она в общем котле прибавочка.
Животных перегоняли ребята и взрослые. На закате стадо прибыло на урочище. На нем жили казахи. С каких времен они тут поселились, никто уже и не помнит. Только знали, что приехали они издалека. Среди них был старый казах Бабай. Его именем назвали урочище. Оно находилось в трех километрах от Лебяжья. Здесь уже не было землянок, а были выстроены дома.
Каждую весну, после талицы, казахи набирали группу телят на ферме и пасли целое лето. В середине августа, когда животные набирали вес, перегоняли на мясокомбинат в Богдановичи.
В колхозе тогда было несколько колесников да как есть одна-разъединственная «полуторка», которую почему-то называли «полундрой». Да и ту никуда не подернешь: не выходила с ремонта. Перегон телят был самым выгодным. За две недели в пути они набирали хорошие привесы.
А когда в колхозе организовывали субботники или воскресники, казахи выходили семьями. В один из таких дней на сенокосе Андрюшка встретил казашонка. На нем висел коричневый пиджак с засученными рукавами и торчала копной баранья шапка с белым кудрявым налобником. Он протянул смуглую костлявую руку.
— Топорик.
— Кто-о! — рассмеялся Андрюшка.
— Топорик.
— Значит, колун?
— А ты балда осиновая.
Тут, как из воды, вынырнул бригадир.
— Вот они, а я их ищу. Волокуши готовы, запрягай лошадей. Ты — Буланка, — сказал он Андрюшке. — Буланко смирный, тихоня. — Повернувшись к Топорику, бригадир рассмеялся. — Ты запрягай Пулю. С вихорьком будешь возить копны. Ты у меня природный коневод.
День выдался славный. Только жара морила всех. Не успевали воду подвозить из деревни. Но Топорик и глотка не проглотил и даже пиджак и шапку не снял. Над ним шкодничали:
— Снимай балахон, вон какая жара.
— Так и до свадьбы не доживешь, все проквасишь.
У нас мужики и бабы остряки. Что попадет на язык, то и ляпнут. А уж палец в рот и вовсе не клади — откусят.
Топорик не сердился. Он любовался проворной работой мужиков и женщин, запоминал их шутки-минутки. А острословы, не переставая, выкомуривали. Больше всех перепадало бригадиру. Он был на две головы выше всех остальных и крепче, за что и влетало ему от членов бригады.
— Эй, стогомет, шевелись!
— Бригадирский пласт течи не даст.
— Твое сенцо в стогу — быть жирному молоку.
— Мели Емеля — твоя неделя, моя придет — свое возьмет, — шуткой отвечал бригадир.
— Замени трехрожки на четырех, да не хитряй, не хитряй, побольше поддевай.
К обеду уже кричали стогоправу:
— Вершись, Ерёмка, последний пласт!
Огромный навильник закрыл вмятину, и стогоправ, уложив перевицы, спустился по вожжам к подошве зарода.
После обеда жара не спадала. Пауты донимали — спасенья нет. Топорик едва держался на вершне. Пуля то и дело падала, каталась, отгоняя паутов. Он едва успевал спрыгивать с нее, чтобы не подмяла. За Топорика уже начали волноваться.
— Брось ты ее, — говорили бабы, — совсем ошалела. Нисколько не стоит на месте, ведь может убить тебя.
А бригадир урезонил:
— Выпрягай Пулю и скачи в деревню, приведешь другу.
Мальчишка умчался, снял со стены голубую с белыми цветочками дугу и через полчаса прискакал обратно.