В двери постучали.
— Кусок дома?
— Чо спрашивать? Заходи. — Петька узнал своего дружка Кольку Ковшика. Следом ввалились все приглашенные. В момент выстудили горницу.
— Подбрасывай ишо дровишек! — кричали ребята.
— Нет дров.
— За мной! — скомандовал Ковшик.
Через полчаса они уже шумно разговаривали.
— Едреный крест попал, — смеялся Мишка Шуплецов. — Шатал да шатал, едва выворотил. Хорошо, что неглубоко.
— Наверное, его Еремей держал, — подхватил Кольша.
— У меня гнилой — от пинка вывалился, — ввернул Олешка.
— Над вторым тоже пришлось покряхтеть.
— Всех мертвецов перепужали. Поди, места сейчас не найдут.
Ребята на выдумку тароваты. Кто чего подливал в общий разговор. Даже за мертвецов говорили:
— Чо случилось, Тит Егорович?
— Сын последний крест уволок.
— Ай-я-я… Нехристь поганый.
— Так уж не от добра же… Поди, лес на земле изредел? Вот и добрались до наших крестов.
— Ой-е-е, и в земле не дадут спокойно полежать.
Ребята рады и не рады. Больно уж горькая получилась сцена. Когда печка раскалилась докрасна и задрожала, вовсе притихли. Лишь Колька Ковшик нарушил тишину:
— Святой дух выходит.
Гробовая тишина охватила горницу, скорбью и глубокой печалью овеяло лица. Казалось, каждый из парней в эту минуту давал себе отчет: «Простите нас, дорогие. Не вечно же будем так жить, что даже и дров нет. Потерпите. Вот разживемся, поставим мы вам памятники не деревянные, нет, а железные, со звездами. Могилки оградками обнесем, цветов, деревьев насадим, ухаживать будем».
Заиграл Минька, песня звучала тяжелая, сиротливая:
— Прочь рыданья! — выскочила на круг Онька Жукова. — Давай нашенскую.
Гармонист в момент перестроился. Сегодня о нем нечего сказать. Играет наудаль, без передышки. Не было у девок сомнения, что убежит. По настрою видно: играет с охотой, не озирается. Плясуньи нарадоваться не могут, с круга не сходят. Надо виртуозом быть, терпелому, чтобы натиск сдержать. Минька не сдавался, не играл уже, а действительно шпарил. Со стороны даже жалко его. Девкам же что до этого! Может, в этом сезоне последние вечерки. Надо повеселиться. Потом некогда будет: посевная, сенокос, уборочная — работы по горло.
— Нас не переиграть, — смеются они.
— Не на того напали, — свысока отозвался игрок.
— Ой, не хвались, не таких сбарывали!
Где-то за стенкой зазвенела посуда, а пол просел на гнилых матках. Однорядка в накале, ненароком меха порвутся. Девкам того и надо. Только юбки шебаршат, пол говорит, прогибается. Хозяина аж захватило. В такой перепляске горница рухнет. Но и не остановишь теперь. Э-э, пусть пляшут, отводят душу! Петька, тряхнув кудрями, топнул и завернул частушку:
Его поддержали ребята. Кренделями, коленьями завертелись. Не уступают девчатам. Тех даже завидки взяли. Переплясать, перепеть решили. Где там! Хлопцы тоже не промах. Друг перед дружкой вытаптывают, уменье свое показывают. Санко Симаков Оньку старается укусить за живое:
Та ответ дает:
Пляска — пляской, гармонь — гармонью, но есть же какой-то предел. Выдохлись все: первыми — девчата. А сознаться не хотят, считают зазорным. Для вида пожалели игрока:
— Отдохни, Миня!
— Он не курит, пусть наяривает. — Васька Мартемьянов уже успел завернуть «козью ножку» и, жадно зобая табачный дым, еще и норовит шутить над гармонистом.
Всякому, конечно, свое. Толька, например, ждет не дождется, когда ему Минька гармонь предложит. А тот и не думает. Уж не до хорошего, дал бы понюхать меха. Ну что тебе стоит? Дай подержать. Сегодня парень в ударе. Страсть хочется показать класс. Будет он гармонистом, вот увидишь, Минька! Гармошки нет — у мамы выревет. Никуда не денется — купит. Слову Толька хозяин, своего добьется. Словно прочитал мысли Минька.
— На, учись, — шумно выдохнул он.
Вмиг ремни на плечах очутились, и гармонь выдохнула «Катюшу».