Сана смотрела в окно, и там все было старое, все старше ее, ничего моложе: престарелые воробьи; моложавые вороны, но все равно, конечно, старухи; пятидесятилетние голуби; саврасовских юных грачей не было и в помине (а вообще-то они есть в России или это его алгокольный мираж?); заборы на костылях; облака столетней давности; вся природа была старше ее, и даже дети, часть природы, девочки, как толстые мамаши, катили перед собой коляски, малыши деловито и пенсионно сидели в песочнице. Отматфеян смотрел в окно, и там все было молодое, все моложе его: месячные голубки, юные старушки, резвый ветерок, подростки и кустарники, новенькие грузовики и всякая юная всячина.
Жизнь за окном и в комнате состояла из деталей "для прозы" и "для стихов". Больше всего деталей было для стихов. Хотелось все сразу. Наплевать на рифмы. Смысл заключался в том, что все-таки сначала дождь, а потом стишок про дождь, что сначала потоп, а потом про это стишок, и никогда наоборот. И никогда в жизни поэт не мог остановить дождь, а ветер мог. И слава богу, что молитва это не факт литературы, потому что молитва - это не факт литературы, потому что молитва вроде бы способна, если она из уст... Если будешь хорошо писать стихи, то будешь хорошим поэтом, если не будешь делать гадости, то будешь хорошим человеком, а что значит - хорошо помолиться? Это значит, что молитва будет услышана. А хорошо, это как? Уже сто раз - и ни фига. Значит, плохо. Недостаточно хорошо. А если самый лучший язык - а самый лучший, конечно, итальянский, если на нем петь, - то дойдет до сердца, то на каком, спрашивается, языке молиться, чтобы дошло до Его сердца? Где такой язык и кто его знает? Будем долбить по самоучителю, распространять на ксероксе, выучим своими силами и вместе помолимся, интересно, услышит? "И смысла нет в мольбе". Это в стихах смысла нет в мольбе. Тогда хотя бы оперу послушать.
Отматфеян успел накрыть Сану барахлом - Чящяжышын даже не постучал: "Подъем. Старуха пришла".
Он зашел по-соседски. Кто такой сосед? Не надо прикладывать дополнительных усилий, чтобы видеть соседа. Он всегда тут как тут. Не надо переться через весь город, чтобы сказать ему "привет". А сноха, кто такая? Этимология приводит нас к слову "сношаться". Слова одного корня. Со снохой сношается отец сына. Они одного корня. Всего-навсего "х" меняется на "ш", как в словах ветхий - обветшалый, смех - смешливый, как грех - грешный, как тихо - тишайший, царь еще такой был. Михаил Алексеевич, при котором не было войны. И в литературе "х" меняется на "ш", есть поэты одного корня: Роденбах - наш Анненский, Андре Жид - наш Георгий Иванов, Анна де Ноай - наша Цветаева. И в пригороде "х" меняется на "ш", явления одного корня: дождь меняется на снег, месяц - на луну, гора - на шкаф.
Устроили из Дома культуры коммуналку. Они продолжали лежать на двухспальном столе, вдаваясь в подробности "когда пришла?" и "что сказала?" и "теперь она что?". "Поставь чайник". Чящяжышын налил и воткнул. Как дальше жить? Выгрести все бутылки, под оперу "Риголетто" вытащить пробки: "веревка оборвалась", - "а ты нежнее тяни" - и двинуть в магазин сдавать. Смешно. Лечить у девочек придатки. Все простужены и больны после первого аборта в шестнадцать лет. Чисто советский орган. И соцсистема была предусмотрена творцом. Придатки - то, что дается в придачу: к цейлонскому чаю дают тефтели в томате. Придатки - в придачу известно к чему. Что же теперь делать? Прикуриваем от свечки, а в море гибнут матросы. Так можно извести весь морской флот. Как дальше жить? Остается только одно - пойти погулять. Как же это другие так ловко живут и почти совсем не гуляют?
- Давай попьем чаю и погуляем.
- Кровать застели.
Вышли. Хорошо гулять втроем. Всегда, когда не о чем говорить вдвоем, всегда есть о чем поговорить втроем. Поменьше пауз. Сана взяла Чящяжышына под руку. Отматфеян не отбил ей руку, как Венере, как отбил ей, может. Вулкан, ее муж, за то, что она тоже взяла одного под руку. Отматфеян был не язычник. Он сказал: "Пошли по той дороге". - "Она же узкая", - сказала Сана. - "Ничего, пройдем". Они пошли гуськом: впереди Сана с целой рукой, потом Чящяжышын, потом он. Вышли к пирамиде из гальки. Стали на нее подниматься, чтобы лучше было видно, что где плывет, чтобы быть поближе к небу, у которого отрезали детородный орган и выкинули его в море, у которого каждую минуту отрезают и каждую минуту выкидывают. А где у неба детородный орган, в каком месте? Скорее всего - на горизонте, там где небо соприкасается с морем. Воображаемая линия, горизонт, она же - уд, все, что за ней, не видно, а все, что перед ней, видно. Уд то поднимался, то опускался, в зависимости от того, как они поднимались на пирамиду.
- Дай сигаретку, - сказала Сана Чящяжышыну.
Как-то быстро они перешли на "ты". "Солдаты, на вас смотрит вечность с высоты этих пирамид!" Галька осыпалась. Тогда для чего нужны были эти пирамиды, если не для вечности? Для строительства. Их не специально строили, их раз-два и насыпали. Грязные и кривые - некрасивые. Шел дождик, и сильнее всего он шел на вершине пирамиды, потому что она была ближе к небу.
Съехали к морю. Что-то подплывало. Площадь соприкосновения неба с морем была все больше и больше за счет дождевых линий по сто метров в длину. Линия горизонта из горизонтальной линии перешла в вертикальную плоскость, которая двигалась на людей, двигая что-то, что плыло по воде к берегу. Сила падения неба в море обладала такой мощностью, при которой вырабатывался свет, независимо от солнца, потому что солнца не было видно, а все равно было светло. Гидра, построенная на горизонте (на месте впадения неба в море), как раз и подавала этот свет, она же и шумела. К берегу уже подплывало то, про что можно было сказать, что это. Это было того же порядка, что из пены морской, из раковины - вышла. Она не вышла. Спящая красавица продолжала лежать на деревянном лежаке - его почти прибило к берегу. Те же трусы, тот же лифчик телесного цвета. Та же короткая стрижка. Чящяжышын подтянул лежак и потрогал спящую красавицу. Не шелохнулась. Целоваться не хотелось.
- Целоваться будешь? - спросил его Отматфеян. - Пошли отсюда или целуй.
Красавица спокойно дышала. Она была теплее воздуха, над ней поднимался пар.
- И не разбудил? ни фига? - спросил Чящяжышын.
Сана смотрела на девушку, которая была сделана из сна и красоты, а Сана была из чего? Из завтрака и грусти, и пятьсот раз из поцелуев не с теми, от которых просыпалась сто раз, все равно из злости.
- Возьмем ее с собой, - сказала она им. - А знаешь что, ты поцелуй ее на всякий случай, - сказала она Чящяжышыну, - может, она проснется.
Он поцеловал. Но это был не тот случай, она не проснулась.
- Ты сначала посади ее, а потом поднимай, - сказал ему Отматфеян.
Теперь спящая красавица лежала вертикально, как горизонт (то есть стояла), который стоял всегда, когда шел дождь.
Повели.
- А ты лежак возьми, - сказал Чящяжышын Отматфеяну, - я, может, на нем спать буду. Мне спать не на чем.
Важны были соотношения видимого и невидимого, невидимого и невидимого, видимо-невидимого, что ее не видел тот, кто ее не видел: милиционер, который видит нарушения, происходящие среди машин и пешеходов, профессиональное зрение: разделение всего человечества не на бедных и богатых, не на слабых и сильных, а на водителей и пешеходов. Нарушение не было им замечено. Оно происходило не на дороге, а в природе: он не видел, что неправильно перешла Млечный путь одна звезда (это луна видела) и перешла дорогу спящая красавица, она перешла ее, как звезда. По дневному небу шли звезды, милиционер их не видел, не переживал, что они закрыты светом, который вырабатывает Гидра, построенная на горизонте, на уде Цела, и от силы впадения неба в море зависит сила света, и день то ярче, то темнее - это Тютчев видел и переживал за милиционера.