Эта другая реальность (текст), не вмещает в себя другую реальность (жизнь), даже если ее скрутить и вставить, а ведь ее жалко так скрутить и вставить, потому что эта жизнь наша и с нами, а текст - после нас. Эта наша жалкая реальность так и лезет из текста, выпирает своими бедными подробностями, понятными жизни, не понятными тексту. Текст, конечно, готов вместить в себя жизнь, но жизнь не готова уместиться в текст. Все, что так хорошо в жизни, так плохо в тексте, а все, что в жизни плохо, в тексте хорошо; с какой легкостью проглатывает этот динамичный текст, пока давишься этой динамичной жизнью, все идет в него самое отборное, еле выдавишь слезинку в текст после ночи слез, и слезинка покажется смешной, а ведь плакать - это не смешно, так он еще и материализуется, текст, у него есть рога и хвост, и он лезет копытами в жизнь, а это ему не шабаш, сердца у него нет, у него не болят поджелудочная железа и зуб, он крепкий орешек, текст, не простой механизм. А жизнь - неужели только механизм, ну механическим путем, ну произошла земля, сжалась, расширилась, раскалилась, охладилась, еще сто раз раскалится и охладится, что плохого? ну встретились, переженились, простой механизм, положительный цинизм, и никакой загадки, в самый раз и удавиться, вот тогда и падает с неба луна, когда никакой загадки, когда простой механизм, прямо лбом об Атлантиду, и въехала в Мировой океан - охладиться после дорожки, раз все равно никакой загадки, простой механизм, нет, мы растрясем друг друга, мы добьемся хотя бы от друг друга, кто мы есть кто, кто мы кому кто, кто нас сюда кто, куда мы потом кто куда, добьем друг друга, отравимся знанием, умрем от догадки, а хочется, чтобы было равновесие между знанием и догадкой, пусть догадка будет в малом, а знание в большом. Чего там гадать на кофейной гуще, "любишь" - "не любишь", можно не добиться от человека ответа: "да" или "не да". И это можно; Но как только слово сказано, да, и дело сделано, да, слово становится не ответом на вопрос, потому что у вопроса и ответа разные функции: у вопроса спрашивать, у ответа отвечать, и они никогда не пересекутся, ни в космосе, как две параллели, ни в парке. Любишь-да-дока-жи-да: ни нож, ни кровь, ни слезы - не доказательство; остается одно доказательство - слово, как самое неполное доказательство. И лучше всего догадка: что человек любит, да, земля, круглая и вертится, а ветер что делает? дует (слово такое есть), а он и в ус не дует.
Сами догадались, что за решеткой, без слесаря, который достучался, чтобы шею крану свернуть, выпустить всю горячую воду, пусть она растопит льды в Антарктиде, и мы поплывем, и холодную пусть выпустит, спустит ее, куда хочет, погубит, раз ее так много, что она не держится в кране, пусть она течет зря, какое изобилие по вине слесаря, ему наплевать, что кто-то сейчас гибнет в пустыне, он свернул шею, а кран пальцем не заткнешь. Никто не оплатит растрату воды, слесарь не выложит из своего кармана, не вставит струю в русло, как творец, он уже ушел. А пусть шумит. Кто следующий, электромонтер? чтобы обдать нас светом? Они достанут нас здесь за решеткой всеми доступными средствами, врубят свет в двести свечей, пустят на коротких и длинных волнах телерадиоинформацию, ее не разгонишь ветром, нельзя будет цыкнуть на телефон, который будет резвиться всю ночь, они сами включат в сеть свои вилки, а у нас нет ножа, хотят посмотреть, как мы погибнем от этого изобилия, вон, присосались к дверному глазку, кто следующий? А ведь можно не мучить ни светом, ни газом, ни противогазом, ведь все это в природе тихо было, пока эти колеса не изобрели. Сколько еще таких колес изобретут, какую информацию пустят по морским волнам, но звезды на дневном небе они еще не скоро увидят, не видать им, как своих собственных ушей, на дневном небе звезд.
Вот она, однородная среда, предел мечтаний, рай: для птиц - воздух, только полет, никакой тебе земли на горизонте, ни ветки; для рыб - вода, их рай, ни берега, ни дна вообще; лес - для зверей до горизонта, и все они гибнут каждый в своем раю: птица в воздухе без земли, рыба в воде без воздуха, зверь в лесу "без", только человек не гибнет в своей однородной среде, в однокомнатной квартире, самый выносливый, человек, бог его создал из себя самого, а себя самого бог из чего создал, высосал из пальца? То, что сначала зла не было в боге, это понятно, что оно появилось после него и рядом с ним, и, чтобы оно не гуляло само по себе, он взял его в себя, это понятно, а человеку уже сам дал и добро, и зло вместе, и хороший человек избавляется в себе от зла, а плохой от добра, а бог не избавляется от зла, он держит его при себе, потому что никто, кроме него, при себе его не удержит, а ведь это не ложка дегтя. Ты злишься, побелел, посинел от злобы, просветлел от доброты, а бог зимой и летом одним цветом, не зеленый, как елка, золотой, в этой каше наших слез и соплей. Он держит при себе зло, не как злющий козел держит концентрат зла, концентрат, способный растворить и козлов, и свиней в своей жиже, бережет его как зеницу ока, чтобы оно лучше было при нем, раз все равно оно есть. А мы что делаем с малой каплей зла? Вертим ее, чтобы она сверкала всеми цветами радуги, любуемся ею, носим в сердце, "я на тебя зла не держу", держишь, трехдневной выдержки зло, скоро заплесневеет.
Все не то, не так и не о том, может, нужно делать какие-то физические упражнения, зарядку по утрам, чтобы было так, так и о том, и одной капли зла много, потому что это не капля в море; конечно, сколько угодно могут тащить на себе и бог, и человек, если они сами взяли, хотя бы и зло, но если им дали, потащат ли? Если тебе дали, и ты тащишь, это подвиг, а если ты сам взял, то это твое дело. И люди каждый день со своей каплей зла идут на подвиг на трамвайную остановку по утрам, чтобы кому-нибудь ногу отдавить и попросить прощение, герои, все до одного, бог у нас не герой, взял за пазуху зло и тащит, это его дело.
Так попасться! Выбрать настоящее время по собственной воле, самим выбрать, предпочесть это настоящее - прошлой зиме и будущему лету, нет чтобы жить в воображении (были такие умницы). Нет ничего страшнее настоящего, если оно идет и идет, от него не спрячешься под одеяло, потому что оно и под одеялом, оно утром и на кухне, днем и на полу. И герои гибли от настоящего, гибли, когда оказывались вместе в настоящем времени, "щас", от невозможности каждую секунду жить. Пока они стремились друг к к другу из прошлого в настоящее, из будущего в настоящее, счастливцы, они не думали, в какую ловушку попадутся в настоящем, когда каждая минута без передыха будет посвящена вниманию друг к другу. И как только они оказывались вместе, бесчисленные герои, они гибли, как котята: и Онегин со своей Дездемоной, Отелло с Таней, Пушкин с Таней, их тысячи, не вынесших тяжесть настоящего, когда каждая секунда - это мороз по коже, а не "мороз и солнце". Оно, конечно, но кто настучал на нас, что нам подавай настоящее, вот оно вываливает на нас целый столп "единиц времени", где каждая единица имеет свое неповторимое ощущение, каждая съедает нас с жадностью, присущей только ей, и мы погибнем от него, оно испепелит, но мы протянем, сколько можем, в этом настоящем времени, "щас", не избавимся друг от друга ни ножом, ни словом; как он уязвим, настоящий момент, тончайшая пленка в один миллиметр, копнешь чуть глубже, там уже прошлый момент, чуть оторвешься, там уже будущий, страшно пошевелиться в настоящем моменте, и нечего ботинками стучать, нечего орать, чтобы оглушить настоящий момент, хрупкое создание; затормошили его до красноты, остается прикончить на месте; восхищает сдержанность настоящего момента, кто в него попадает, на того он и распространяется, а кто мимо идет, за тем он не побежит, мы попали в его фокус без глаз, без ушей, без каких надо органов, чтобы его воспринять, с недоразвитым зрением и слухом, пригодным для будущего и прошлого момента, для воображения, но не для настоящего момента, мечемся, сколько еще!
Остается, как спасение, программа, но любая программа исчерпывает любую программу, сводит к нулю, чтобы начать с нуля следующую программу при нуле градусов за окном, в размазанной под ногами водянистой жиже в один миллиметр зла, с подергивающейся пленкой настоящего, по которой легко бегают водомерки, скользя лапками по зеркалу пленки, отражающей сколько надо неба и берез, всего, что попадает в перспективу, в луч света, который падает на нее; перебирают лапками пленку воды букашки, сейчас де и умру, осуществив свой настоящий момент, они будут прикончены лучом света и не отразятся из прошлого - со дна лужи - на пленке воды, которая, как зеркало, отражает все, что сверху, не отражает ни малейшей подробности своей посеребренной стороной снизу, она превратится к утру в корку льда.