– Да уж. Я предупреждаю тебя, Юджин: оставь меня в покое, забудь обо мне. Мне жаль, что у нас ничего не вышло. И жаль твоего сына. Но держись от меня подальше. Повторять не стану.
Он смотрит на Джонни, потом на мальчишку, затем улыбается мне. С трудом, но улыбается.
– Приму это к сведению, Джек. А теперь убирайся отсюда к чертовой матери.
Мы разворачиваемся и поднимаемся по лестнице. Дорога до моего книжного магазина долгая, и мне не терпится приступить к работе с Атласом. Но огонь освещает дорогу, и все вокруг мне знакомо.
Сатанист
Долгие годы твой отец был знаменитостью нашего городка под названием Энджел Рест. Он был нашим монстром. Его яркая и чудна́я жизнь снискала наше нежное потворство, и мы прощали ему все недостатки, колючий характер и затворническую жизнь. Он был нашей звездой. И нашей белой вороной. Жил он в выцветшем особняке у озера, на почтительном расстоянии от городских сплетен о скандальной истории его жизни. Нам было достоверно известно, что когда-то его выгнали из университета в Хобс Лэндинг: всё более нетрадиционные теории и методы, которые он разрабатывал, стоили ему работы, репутации и, если верить перешептывающимся трещоткам, – а мы верили, потому что уж очень хотелось, – стоили ему жизни любимой жены.
Наш доктор Тимоти Бенн, метафизический патологоанатом.
Теомант.
Бывало, после наступления темноты небо над особняком полыхало отблесками его нечестивых дел – красными, зелеными и желтыми огнями, раскаляющими брюха облаков, отчего казалось, что в раю пляшет карнавал или по небосводу расползается переливающийся синяк. Вроде бы однажды ему даже удалось сместить ось гравитации, и всякий независимый объект – дорожный гравий, потерянные связки ключей и дети, подброшенные в воздух отцами, – начал падать в направлении его дома, вместо того чтобы упасть, как полагается, вниз. Горизонтальное падение длилось несколько минут, и мы терпеливо и озадаченно наблюдали за ним. Вот с какими фокусами приходится мириться, когда живешь в одном городе с умелым сатанистом.
Так мы и продолжали наслаждаться обществом нашего соседа-монстра, а также признанием, которое приобрели за его счет, пока в один прекрасный день он не умер и ты не нашла его развалившимся в любимом кресле.
Дорогая Элисон.
Мы не знали тебя так, как знали его. В каком-то смысле вы похожи: ты такая же угрюмая и замкнутая, но у тебя отсутствует изюминка, наделявшая его очарованием. Ты не рвала полотно времени и пространства, не вытягивала ангелов из эфира и не опутывала их волосами блудниц. Ты просто жила и, как любая нескладная девчонка, огораживала себя в школе от других стеной обиды и недоверия, прятала глаза за челкой, а тело – за мешковатой одеждой и прижатыми к груди учебниками. Мы видели, как на занятиях ты сидела на последней парте, склонив голову; как угрем рассекала по начиненным незнакомцами коридорам; видели, как ты, спускаясь из особняка, совершала паломничество в продуктовый магазин, и все твои покупки казались такими же непримечательными и неинтересными. Для небольшого представления хватило бы и упаковки кумквата, но не было и его.
Мы наблюдали, как после школы и магазина ты садилась в машину отца, пропадая за тонированными окнами, и та, рявкнув мотором, удалялась вверх по холму к особняку.
Из-за скромного внимания, проявляемого тобою в нашу сторону, казалось, что ты живешь в мире исчезнувших людей.
Мы любили твоего отца, но не любили тебя.
Чудо зародилось в ночь его смерти.
И вот как мы это себе представляем.
Когда ты собралась спать, он легким поцелуем в лоб пожелал тебе спокойной ночи. Ты задала обычный и простой вопрос – что-то про школу или про увиденное по телевизору. Он дал общий ответ. Может, он желал бы поговорить с тобой, но работа есть работа. Он спустился вниз и удалился в кабинет – в комнату с видом на озеро. Налил себе солидную порцию односолодового виски и достал с нижней полки детективный роман. Нам хочется верить, что он долго раскачивался в мягком кресле и наслаждался этими маленькими радостями. А затем прикрыл глаза, откинулся на спинку кресла и тихо умер, пораженный отказом таинственного внутреннего механизма.
Следующим утром, Элисон, ты спустилась и обнаружила его. О, как бы нам хотелось увидеть выражение твоего лица. Узреть прилив горя.
Но вместо этого в нашем рассказе мы имеем лишь досадный пробел длиною в целый день, в течение которого ты говорила и делала все, что хотела, и никто никогда ничего об этом не узнает. Твоя прекрасная скорбь теперь утеряна навсегда.
Ты не позвала на помощь.
Что же ты делала, Элисон?
Плакала ли ты? А может, кричала?