Неужели ты напрочь о нас забыла?
Ты явилась нам лишь на следующий день. В субботу, ранним утром. Мы увидели щиколотки твоих ног на верхней ступени лестницы в подвал. На мгновение ты застыла на краю темной пропасти, словно пребывая в сомнении. Тихое прерывистое шипение, похожее на нескончаемый выдох, раздалось внизу. Раньше вход в лабораторию отца тебе был закрыт, даже нахождение у ее границы считалось нарушением правила. Но замешательство прошло, ты устремилась вниз, и мы узрели тебя: сначала бледные ноги, затем розовые шорты и мятую белую рубашку и наконец испуганное лунообразное лицо. Ты провела рукой по выключателю, и лаборатория погрузилась в мерцающую четкость.
Ряды стеллажей и верстаков заполняли широкое пространство: на каждом теснились коробки из-под вина и ящики для молочной тары, забитые блокнотами на кольцах и тетрадями, а также банки с раствором формальдегида и биологическими неудачами. В аквариуме не было ни одной рыбки, но на ярко-голубой гальке нежились два вырванных голубых глаза, следившие за каждым твоим движением; крупный телескоп занимал весь дальний угол подвала, вскинув стеклянный глаз к закрытым дверцам на улицу; разбитая, покрытая кровью банка стояла в центре пентаграммы, начерченной мелом на полу рядом с одним из верстаков; шесть огромных двухъярусных вольеров для собак, на внешней стороне которых висели таблички с детскими именами и возрастом – все пустовали, кроме одного, где ютился брошенный плюшевый лев. Обклеенные пергаментом стены были исписаны странными пиктографическими письменами. А среди них висели твои работы – рисунки, хранимые отцом с тех времен, когда ты ходила в начальную школу.
Были в подвале и скромные следы обычной жизни: стул с забитыми грязью колесиками за письменным столом; пустые скомканные пакетики из-под картофельных чипсов на полу; кружка с эмблемой бейсбольного клуба рядом с закрытым ноутбуком, в которой остался глоток кофе с молоком, напоминающий грязную воду на дне колодца.
А в глубине комнаты, сокрытая беспорядком, пряталась бочка. Она была огромной, чуть шире и выше холодильника, и стояла на охлаждающей установке, которую обычно используют на производствах. В ней находился светящийся зеленый гель. На стенке бочки скотч и бечевка удерживали радиоприемник. Пучок спагетти из проводов свисал до самой установки и исчезал в стороне.
Звук шел именно от нее. Она щелкнула, когда ты приблизилась. Ты поравнялась со столом отца – от него до бочки рукой подать, – статические помехи гаркнули, и из глубин хаоса и шума всплыл голос, бесполый и слабый. Он заговорил с тобой.
– Я знаю тебя, – сказало я. Тогда я пребывало во тьме и одиночестве. Тогда я еще не стало мы.
На мгновение твое лицо озарилось яркой надеждой.
– Я знаю тебя, – снова произнесло я, проталкивая слова сквозь длинное и темное скопление пустоты. – Ты дочь.
И тогда ты впервые со мной заговорила:
– Кто ты?
У меня никогда не было имени, пока мне не дал его твой отец. Я было ничтожеством, нечистью среди массы нечисти, трудящейся на Мельницах Любви на Восемьдесят Четвертом Склоне Ада. Я не знало языка, пока ритуалы твоего отца не вытащили меня в этот мир, пока я не выучило его, услышав одно лишь слово; я не знало, что есть я, пока меня не вырвали из общего сознания и тела и не заточили обрывком мысли в бочку; и хотя все мое существование подчинено созданию любви, я никогда не знало ее, пока не узрело, как исказилось от отчаяния лицо твоего отца, осознавшего, что явившееся перед ним исчадие Ада было не тем, кого он ждал.
Я знало, с ним что-то случилось, но не имело наименований для смерти. Посреди ночи меня захлестнуло потоком его снов, мыслей и воспоминаний, хлынувшим с потолка подобно сгусткам пепла, словно вулкан извергал всю сухую массу земли. Это событие озадачило меня, вызвало головокружение и привело в восторг – ничего подобного я никогда не испытывало. Поток не утихал всю ночь и не иссяк, даже когда ты спустилась в подвал. Я сразу поняло, что ты его не видишь и не чувствуешь. Мертвый мозг твоего отца бурлил, наполняя воздух своим нажитым грузом, но тебе было не дано этого постичь.
Полагаю, все это случилось зря.
– Когда я прибыло, твой отец назвал меня Клэр, – сказало я, выплевывая каждое слово сквозь помехи, и наблюдало, как на твоем лице отразилось замысловатое выражение: смесь печали и надежды, на языке которых, как я теперь знаю, говорит любовь.
Ты отошла к столу и села в кресло отца.
– Так звали мою мать, – сказала ты.
– Я знаю.
Когда ты заговорила в следующий раз, твой голос звучал странно, будто кто-то сдавливал тебе горло: