Но сейчас, разглядывая хнычущее у моих ног существо, я ловлю себя на том, что думаю только о Кристине Лоденер, ее глазах цвета океанских глубин и светлых волосах, ниспадающих волной на плечи. Мы были детьми и ничего не знали о любви. По крайней мере, не знал я. И еще долго не понимал, что пустило во мне свои корни, пока она не исчезла из этой жизни; тогда я заперся в подземной церкви и созерцал тление плоти до тех пор, пока всякая надежда на тепло или нежное прикосновение не остыла во мне.
Я так и не узнал, как она прожила свою жизнь. Она не последовала Приказу. Мы прожили этот яркий миг вместе, но вынесли из него совершенно разные уроки.
– Ты называешь все ложью? – спрашиваю я. – Я верил в нее. Верил всем сердцем.
– Гретхен не была ложью. И наша жизнь тоже. Она была великолепна. Ей не нужны прикрасы.
Я вспоминаю, как провел свою неестественно долгую жизнь в холодных подземных пристанищах. Всю жизнь.
– Но Червь – не ложь.
– Нет. Конечно, не ложь.
– Я должен был умереть. Должен. Я бросил Эдди. Эдди должен был выжить.
Я чувствую, как к глазам начинают подступать слезы, но ни одна не проливается, как бы сильно я этого не хотел. Почему-то мне кажется, что, если бы я заплакал, это бы все исправило. Но я был послушным мальчиком и старался убить скорбь. Теперь, когда она мне наконец нужна, ее недостаточно. Я отдал Червю слишком много.
– Может, и так, – говорит Уормкейк. – Но это уже не имеет никакого значения.
Он поднимается и подходит к окну. Тянет шнур, и занавески раздвигаются. Прекрасный, радужный свет наполняет комнату. За окном, на территории особняка, раскинулась Семидесятая Ежегодная ярмарка Черепушек: кружатся карусели, машинки въезжают на подъем горки, из-под бамперов вылетают электрические разряды. И над всем этим вращается колесо обозрения, излучая в небо желтые, красные и зеленые огни.
Я присоединяюсь к нему.
– Хочу оказаться на ярмарке. – Я прижимаю ладонь к стеклу. – Мне нужен еще один шанс.
– Путь туда тебе закрыт, – отвечает Уормкейк. – Как и мне. Сегодняшний вечер – для них.
Он дергает за фальшивый рот на черепе, обрывая резинку, и бросает его на пол. Язык вываливается подобно отрезанному органу, и мухи жадно облепляют его. Может, ему кажется, что, если он не сможет выразить скорбь, перестанет ее чувствовать.
Вероятно, в этом он прав.
Он забирает у меня из рук усеянный мухами кусок мяса и вгрызается в него. Затем протягивает обратно в знак благословения. Я вижу его доброту. И принимаю ее, кусая плоть. Таким мы создали этот мир. Слезы заливают глаза, и он касается моей щеки костлявой рукой.
Затем возвращает плоть на алтарь и становится перед ним на колени. Он кладет голову рядом с жужжащим мясом. Я беру в руки кирку и прикладываю острие к черепу, тому месту, где собрались все пороки мира, тянущие его все ниже к земле. Я направляю острие, чтобы запомнить положение, и поднимаю кирку над головой.
– Поплатился черепушкой, – говорю я.
За окном открываются ворота, и дети бешено высыпают на ярмарку. Вон бежит рассерженная девчонка. А вон и коротко стриженный плакса. Мельтешат руки и ноги, одежда развевается подобно знаменам на ветру. Они бегут в сердце толпы, когда из ворот выскакивают монстры. У них есть шанс.
Всего один ничтожный шанс.
Чрево
1
Микс была готова бросить странного старого недоумка: слишком уж он медленный, неуклюжий и громкий. И квартала в Пустом Городе не прошло, как их обнаружил Транспортер, а по опыту она знает, что, даже если хлопать в ладоши у них под носом, все равно останешься незамеченной. Ключевое слово здесь, конечно, опыт. Если его нет, то все может очень плохо закончиться. В себе она не сомневалась, но старик мог подставить их обоих.
Потому она пихнула его в нишу, и они, притаившись, ждали, пока тварь, толкающая свою жуткую тачку, не пройдет мимо.
– Устал? – спросила она.
– Нет, не устал, – огрызнулся он. – Идем дальше.
Микс всего семнадцать, и любой, кому перевалило за пятьдесят, казался ей непростительно древним, а мужчина по этим меркам считался настоящей развалиной. Он шустро и без особого труда пробирался по улицам, давно опустевшим и оттого заваленным обломками, но по капелькам пота, выступившим на лбу, было видно, каких усилий ему это стоило. Как бы то ни было, приличный темп для старика – малая толика скорости, с которой она предпочитала передвигаться по Пустому Городу. Глупо было брать у него деньги, но Микс всегда была глупой девчонкой. Спроси любого.