— Погоди, погоди ты! Сядь. Сама рассказываешь, что пристал к тебе тип из милиции, про меня расспрашивал, а я и поинтересоваться разговором не могу?
— Да что тебе интересоваться! Ты кто — бандит, убийца? Зачем ты, понимаешь — ты! — мог Мазину понадобиться?!
Он искривил желтое лицо:
— Милиция не только убийцами занимается.
— Ну? Натворил что? Говори!
— А он расспрашивал про меня?
— Чего ты боишься?
Женька не находил нужных слов;
— Понимаешь. Ты же знаешь, как мне важно поступить институт?
— Знаю, что вбил ты это в голову. Дальше что?
— То, что честно туда не поступишь.
— Глупость.
— По-твоему. А по-моему — нет. Поэтому я веду переговоры.
— Какие еще переговоры?
— Это секрет.
— Да в чем дело-то?
Раздражение перемешивалось в ней постепенно с тревогой.
— Ну, Горбунов, что Крюкова знал, имеет в институте часы и экзамены принимает. Короче, может помочь.
— Взятки берет? — спросила она коротко и брезгливо.
— По-твоему, взятки.
— А по-твоему?
— По-моему, помогает. Его благодарят, конечно. Но один-то он ничего сделать не может, понятно. Другие тоже участвуют. Кого-то, наверно, милиция и разнюхала. Это они могут. Это тебе не налетчик с пистолетом.
Про налетчиков Ольга пропустила мимо ушей. Ощущала одно — брезгливость.
— Удивил ты меня, Женя.
— Чем?
— С такой сволочью связался. Ведь это ж последняя сволочь, что с людей, которые учиться хотят, деньги вытягивает. Да какие деньги! Ты вот, откуда возьмешь?
— Он и про это спрашивал?
— Кто?
— Сыщик твой.
— Слушай, Женька, ну что ты за жалкий трус!
Он крикнул:
— Кто трус? Я? Я? Да что ты понимаешь!
— Объясни, если не понимаю.
Женька стих:
— Я маме обещал.
Но даже упоминание о матери не вызвало в Ольге на этот раз сострадания «Все врет. И про мать выдувал», — подумала она, видя в Женьке лишь жалкого человечка, по собственной никчемности неспособного добиться не столь уж значительной, с ее точки зрения, цели, готового на подлость, лишь бы пристроиться, «зачислиться в высшее образование», представлявшееся ему какой-то отмычкой в другую, легкую и приятную жизнь.
— Дерьмовый ты парень, Женька.
На этот раз он сорвался полностью.
— Потаскуха! Шпионка! С любым готова. И доносишь. — выкрикивал он несуразные слова, и чем больше выходил из себя, тем больше успокаивалась Ольга. Вот и выяснились отношения. Она молча собрала свою сумку. Нелепые оскорбления не задевали ее.
— Тебя же выгнали! Выгнали! Даже с разрядов выгнали!
— Ладно. Поговорили. Прощай, Женечка. Ошиблась я. Но жалеть не о чем. Желаю всяческого.
И, не договорив, хлопнула дверью.
От стука он вздрогнул, схватился за голову, прислушиваясь, как гудит лифт, увозящий Ольгу. Потом выскочил на балкон, посмотрел, как идет она прочь, решительно, не останавливаясь. Перевел взгляд прямо вниз, на асфальт, и сжал поручни балкона. «Две секунды — и все!» — подумал, соизмеряя взглядом расстояние. Стало страшно, но и как-то болезненно сладко.
Женька вернулся в комнату, сел к столу, лихорадочно написал на листке бумаги: «Я выбрал смерть».
С листком он подбежал к дивану, улегся, вытянул ноги, перечитал написанные слова. Надпись понравилась. Показалась удачной. Лаконичной и значительной, как латинские изречения. Женька долго лежал и рассматривал бумагу.
3
Трофимов допустил оплошность.
Выяснилось это так…
У Мазина была привычка возвращаться к освоенным материалам. И хотя эти ретроспекции редко приносили открытия — как правило, обрабатывались материалы опытными сотрудниками, и вся полезная информация «отжималась» жестко, — случалось, Что и ускользала от перегруженного глаза какая-то мелочь. Впрочем, сейчас Мазина интересовали не случайно упущенные мелочи. Ему хотелось понять некий очевидный факт, засвидетельствованный многими людьми.
Из этих многих основных свидетелей было двое — растерявшийся при налете общественник и девушка-студентка, случайно оказавшаяся возле машины, в которую вскочили бандиты. Именно они рассмотрели налетчиков лучше других, и оба показали: один из нападавших был приземистым, лысоватым, второй, видимо, молодой человек — в маске и надвинутой на лоб кепке.
Это несоответствие внешнего вида преступников и обратило на себя внимание Мазина. Выходило, что тот, то имел характерную примету — лысину, не счел нужным ее скрывать, в то время как его сообщник тщательно замаскировался. Пока Мазин видел два возможных объяснения этого странного факта: замаскированный преступник опасался встретить на месте нападения хорошо знавших его людей, или же под маской скрывалась примета особо броская, более редкая, чем лысина. Могли действовать и свойства характеров, но Мазин полагал, что два человека столь разных — презирающим опасность смельчак и личность сверхпредусмотрительная и осторожная вряд ли могли объединиться в таком рискованном сговоре.