— Только за шутку?
— Да, неуместную шутку.
— Не верится, — усомнился Мазин. — Вы так много жаловались на нервирующие вас домыслы, что не могли подумать о шутке.
— Не о веселой шутке, конечно. Я хотел спустить этого наглеца с лестницы.
— Спустили?
— Нет. Я не люблю скандалов.
— И это единственное, что вас удержало? Горбунов подскочил:
— Нет! Я живой человек и мне не безразлично, откуда распространяются грязные слухи о моей особе. Не вижу в этом естественном желании никакого криминала.
Мазин кивнул согласно:
— Я тоже.
— Представь себе, дорогой Женя, грабить кассы — мое любимое занятие. Редькин усмехнулся криво:
— В самом деле? А убивать людей не пробовали?
— Это ты про механика из таксопарка? Мое дело. Разве ты не знал?
— Слыхал, да полной уверенности не было. Неприятно, наверно, было топить? Вода холодная.
— Как-то не обратил внимания сгоряча.
— И совесть вас не мучает? Горбунов взорвался:
— Психопат!
— Почему психопат? Меня бы мучила. А вы вот спите спокойно, я уверен.
— Да что ж мне беспокоиться?
— Вдруг случится что-нибудь, произойдет.
— Что со мной произойти может?
— Сами знаете.
Горбунов — Мазину:
— Он сидел здесь, как мрачный пророк, как ворон, и каркал, делая вид, что знает обо мне какие-то странные вещи.
Женька действительно походил на ворона. Длинные темные волосы падали на воротник черной вельветовой куртки. На желтом лице провис длинный, худой нос. Сидел Редькин ссутулившись, положив руки на острые, прорисовывающиеся сквозь штаны коленки.
— Прекрати-ка паясничать. Если есть, что сказать — скажи, если нет, иди домой выспись. Что тебя принесло?
— Рок.
— Какой еще рок! Его давно не танцуют. Редькин напряг лицо:
— Не нужно шутить. Вы ведь поняли, что я говорю о судьбе.
— Ничего я не понял из твоей галиматьи. Он не возразил.
— Что ж. Человеку, потягивающему коньячок из собственного бара, такое понять трудно. Но рок существует. И ждет своего часа. Может быть, он в одной из этих бутылок. Страшный джин, который ждет того, кто неосторожно повернет пробку.
— У меня и джин ест.
— Опять шутите? Слепец.
— А ты шизик. Типичный шизоид. Что тебе мерещится?
— Мерещится? Нет, я вижу. Я вижу, как ветер уносит листья. Все мы листья, гонимые ветром. Гонимые ветром… Есть такой знаменитый американский роман. Я не читал его. Но он есть. Я знаю.
— Может быть, опохмелишься, пока тебя не унесло?
— Налейте, — согласился Редькин снисходительно.
— Джину?
— Джину. Я уже не боюсь. Мой джин на свободе. А ваш еще в бутылке. Берегитесь.
— Псих.
Редькин выпил торопливо и поднялся.
— Светский разговор не получился. Слепой пришел к глухому. — Он вдруг захохотал. — Кот катался без забот, не смотрел на красный свет, налетел на бегемота.
— Нельзя тебе много пить.
— Скоро не буду.
— Бросишь?
— Брошусь.
— Он сказал — брошусь? — переспросил Мазин.
— Да, брошусь, я запомнил, — подтвердил Горбунов.
— И ушел?
Редькин смеялся:
— Прощайте, благополучный, процветающий любимец женщин. Прощайте, гражданин Синяя Борода. Где вы прячете ключ от комнаты, набитой трупами? Вы носите его на колечке с монеткой? Напрасно! Многия вам лета в местах не столь отдаленных.
И он пропел, проскандировал тонким, срывающимся голосом:
— Сказал все. Дикси. Имеющий уши, да слышит. Сказка ложь, да в ней намек, добрым молодцам урок!
— Наконец он убрался, выбормотав весь свой набор идиотских слов и куплетов, — заключил Горбунов. — С тех пор я этого кретина, слава богу, не видел.
— Это не удивительно, — сказал Мазин. — Вчера Редькин выбросился с балкона своей квартиры.
«Я выбрал смерть» — так было написано на клочке бумаги, что лежал на кухонном, покрытом грязной клеенкой столе, в квартире Редькина. Записку забрал эксперт, но Мазин не сомневался, что эти отчаянные и в то же время высокомерные слова написал сам Редькин, хотя подписи под ними не было, и было заметно, что написаны они не в день смерти, а раньше — паста давно высохла, бумага припылилась, к ней присохли черствые хлебные крошки, следы какой-то давней трапезы. Никакой свежей еды на кухне не нашлось. Похоже было, что Редькин дома не харчился.
То, что три подводящих под жизнью черту слова Редькин написал неделю, а возможно, и месяц назад. Мазина не удивляло. Самоубийства замышляются не сразу и не сразу свершаются, а иногда, к счастью, и проходит черный туман, одумывается человек, потому что смерть по своей воле противоестественна и против нее с восстает не только разум, но каждая живая клетка. И записка Редькина свидетельствовала, как трудно далось ему последнее решение, что не раз выходил он на повисший над залитой асфальтом землей балкон и возвращался, объятый ужасом, пока не победила больная, подточившая, наконец, волю к сопротивлению мысль. Но что породило эту безумную мысль, какие неразрешимые или показавшиеся такими обстоятельства?