— Вам она не говорила?
— Я не любопытный. Стала намекать, я слушаю.
— Разубеждать не пытались?
— Ларису-то? Я ей слово, она мне двадцать. Самого чуть не убедила.
— Но все-таки не убедила?
Девятов усмехнулся. Единственным украшением его комнаты была вырезанная из пакета от импортных чулок картинка — стройная девица изогнулась в смелой позе и смотрела призывно, обхватив руками ноги в почти незаметных колготках. На нее тренер и поглядывал все время: то ли нравилось смотреть, то ли избегая взгляда Мазина.
— Перестаралась. Женьку приплела. Уж и его вроде укокошили.
— Откуда такое предположение?
— А с моих же слов. Я ей рассказал, что Горбунов ко мне заезжал, Женькин адрес спрашивал. Она и вывела. Смех один.
И Девятов сплюнул прямо на пол, мелким длинным плевком в дальний угол.
— Зачем ему адрес понадобился?
— Черт его знает. Дела у них какие-то были конфиденциальные, а проще, Женька насчет экзаменов хлопотал, а Горбунов кочевряжился. Вдруг сам к нему помчался. Я удивился немного и сказал Ларисе между прочим. А она сразу — «Убили! Видишь?». Ничего я на вижу. Едва отшутился — деньги, говорю, видно, не поделили награбленные. Тоже мне — налетчики. Один — с лысиной, другой — с приветом.
Девятов закурил, как курят люди, опасающиеся своего увлечения, короткими затяжками, подолгу крутя сигарету между пальцами.
— Выходит, увлеклась Лариса?
— Выходит. Так что бросьте это дело, бабьи домыслы проверять.
— Как тут бросишь? — возразил Мазин. — Люди погибают.
— Ну и что? Все живое свой срок имеет. Вон на бегу деревья подмыло. Уже не поднимутся. Даже мы с вами умрем когда-нибудь.
Впервые он высказал мысль общего характера, но отнюдь не вдохновляющую.
— Эти люди умерли раньте срока.
— По глупости, — резанул Девятов. — Крюков, я слыхал, непьющий был, а тут надрался и полез пьяную физиономию промывать. Как говорится, не зная броду, не суйся в воду, — заключил он так же жестко, как начал.
— А Редькин?
— Псих. Выкинулся.
— Уверены?
— На сто процентов.
— А у меня сомнения.
— Тогда к Горбунову идите.
— К нему все-таки?
— Ну, раз у вас работа такая — людей подозревать.
— У нас работа — разыскивать преступников.
— Так уж всегда и находите? — спросил Девятов с насмешкой.
— Находим.
— Хвастаете, — пробурчал тренер.
— Да нет, зачем хвастать?
— Не верю. Умного не найдете.
— Это горбуновская теория. Умный затаится?
— Лариса выболтала? Ну И трепло! Загонит она своего поклонничка в ваши сети.
— Но она не соврала? Горбунов говорил такое?
Девятов засмеялся:
— Говорил, точно. Ведь вы на чем ловите? На рецидивах, повторах, на почерке. Сейчас, небось, не дождетесь нового налета. А его и не будет.
— А вдруг?
— Горбунов же сказал, что затаится. Это на него похоже. Трус.
— Я сейчас не о Горбунове, — поправил Мазин. — Предположения Белопольской еще не факт, верно?
— Верно, — кивнул Девятов. — А о ком?
— О настоящем преступнике. Почему не уйти ему, не скрыться, как бы ни старался?
— Интересно. Почему же?
— Ну, если хотите, прежде всего потому, что весь его образ мыслей приходит в противоречие с общепринятым. Совершив преступление, особенно обдуманное, жестокое, человек оказывается вне общества, попадает в ситуацию, в которой обычные оценки поступков, своих и чужих, искажаются, возникает логика затравленного зверя, а много ли придумаешь на бегу?
— Мудрите, — сказал Девятов с интересом. — Логика всегда одна.
Мазин покачал головой.
— Если говорить о преступной логике, то да. Спастись любой ценой. Это, между прочим, одна из причин, по которой мы преследуем преступника. Не месть наша цель, а предотвращение нового преступления.
— Да если не будет его?! — настаивал Девятой.
Мазин сказал твердо:
— Если сразу не возьмут, будет.
— Идеализм проповедуете, — вновь возразил тренер, — как в фильме «Бродяга». Помните? Сын вора будет вором, — прокурор проповедовал.
— Я не про сына.
— Понимаю, что и не про святого духа, а получает мистика. Если оступился человек, выходит, не удержишь его? А как же наша мораль? По-вашему, люди неисправимы?
Мазин ответил сдержанно:
— Вы не поняли меня, Девятов, или не хотите понять. Я говорю не о тех, кто оступился, осознал и страдает еще до суда и наказания. Я о том, кто и не помышляет о раскаянии, а занят одним — уйти от расплаты, замести следы. Его «бездеятельность» — форма борьбы, маскировка, попытка выиграть время.