Отпуск продолжали проводить вчетвером. Однажды Горбунову удалось поцеловать Ларису. Об ее отношениях с Девятовым они с Женькой не догадывались. Встречалась с ним Лариса в маленьком финском домике спасательной станции, ключ от которого давал тренеру его приятель-матрос. Встречались ночью, днем же Девятов посмеивался только, слушая горбуновские комплименты Ларисе. Иногда это ее раздражало.
— Ты не тяготишься своей выдержкой? — спросила она как-то с насмешкой.
— Ничуть, — ответил он. — Все, что я могу тебе дать, ты получаешь. На другое я не способен. Если этому пижону нравится изображать кавалера, пусть изображает. У нас с ним разделение труда. В разных сменах работаем.
Хамство не отталкивало ее, она принимала его за силу.
— Ты мужик с характером. Как ты напал на меня в лесу.
— Вот было бы смеху, если б они нас застали.
Девятову это тоже показалось смешным.
— Представляю физиономии!
— А ты смелый только с бабами?
— К чему ты это?
— Просто так.
Она не врала. Ей было просто приятно лежать рядом с грубым мужиком, непохожим на засахаренных театральный приятелей, и цинично болтать о серьезном и несерьезном. Ночью они легко и незаметно нарушали эту грань.
— Вспомнила горбуновскую формулу о преступлениях. Минимум риска.
— Большой теоретик! Хотел бы я увидеть его с пистолетом и в маске.
— Зачем ему? У него все есть.
— Это точно. Везучее дерьмо.
Девятов невзлюбил Горбунова сразу, Лариса была помягче, он вызывал в ней больше смеха.
— А вдруг он врет, что машину на наследство приобрел? Вдруг ограбил банк? — прыскала она в подушку. — Подкатил на собственной машине с автоматом.
— На собственной не грабит никто. Угнать нужно чужую и бросить.
— Можно подстроить, что вроде твою угнали. Еще хитрее.
Такие тянулись у них разговоры, будто от нечего делать, но волновали обоих, возникая в минуты другие говорят о любви.
Отпуск пробежал незаметно. Однажды Девятов заметил:
— Празднички-то кончаются. Суровые будни близятся.
Рядом, за фанерной стенкой, набежала волна, рассыпалась, ушла, оставив на мокрой гальке белую непрочную пену. Лариса задумалась об осени, которая у наступила там, куда скоро придется ехать, о неустроенном общежитии, скучных репетициях, спектаклях в полупустом зале, завистливых подругах, чванливом режиссере.
— Противно, — сказала она вслух. — Выйти замуж за Горбунова, что ли?
Девятов в темноте усмехнулся:
— Замуж он тебя не возьмет.
— Почему это? — обиделась немного Лариса.
— Он для себя живет. А ты для себя хочешь. Не пара получается.
— Хочу, да! А ты нет?
— Я привык.
— К чему?
— Без сберкнижки жить и прочих удобств.
— Послушай, у тебя бывали большие деньги, а? — понизила она голос, будто выпытывая тайну.
— Откуда? — ответил он, зевнув.
— Но ведь хотелось иметь? — Лариса села, сбросила простыню, наклонилась над ним. — Неужели не хочется? Пожить, чтоб все было, все что хочешь.
— Навсегда — не мечтаю, а так, на время, дым коромыслом пустить я бы не прочь.
— Хоть на время. Достать тысяч десять, пожить, повеселиться до последнего рубля! Здорово!
— Где достанешь? В госбанке?
— Один раз можно и рискнуть. Ведь раз живем всего.
— Наслушалась идиота. Максимум-минимум.
— Нет, он не идиот. Трус только. А говорил он верно. Знаешь, сколько денег привозят в зарплату в НИИ? Мой отец там в мастерской работал. Тридцать тысяч!
— И тридцать охранников?
— Старуха с одышкой и какой-нибудь притруханный инженер-общественник.
— Врешь.
Снова набежала и рассыпалась волна.
— Зачем? Отец всегда удивляется, почему их до сих пор не ограбили?
Девятов сплюнул на пол:
— Кончай, Ларка, этот разговор.
Однако он не кончился, этот разговор, наоборот, возобновился, когда вернулись они в слякотный город, когда праздник остался позади, у смеющегося без них моря, когда навалились повседневные скучные заботы. И хотя разговор есть разговор, слова, фантазия, которую всегда можно оставить, забыть, оставить его, остановить было уже трудно, ржавчина делала свое дело, разъедала непрочные души. Сначала их было двое. Неожиданно третьим оказался Редькин.
Именно он опустил весы, привел их в движение.
Случилось это тоже на берегу, но на речном, в маленькой комнатушке тренера на водной станции. Сидели и пили под дождик. Редькин, как обычно, толковал об институте, жаловался на неудачи.
— Пока на лапу не дашь, не бывать тебе студентом, — оборвал его Девятов.