Он внимательно осматривает нас, насколько это возможно в полутёмной комнате, перебрасывается несколькими словами с Хольцером, который по-прежнему стоит навытяжку, потом садится на табурет и начинает говорить. Он говорит на чистом немецком языке, но с лёгким польским акцентом.
— Я староста лагеря. Это означает, что я стою во главе всего нашего лагерного самоуправления, которое создано заключёнными и на котором основана вся лагерная организация и порядок. Здесь так заведено, что за поддержанием дисциплины следят сами заключённые. Но одной дисциплины мало. Кроме дисциплины нужны чистота и порядок. Если вы будете вести себя хорошо, я смогу помогать вам; если вы будете вести себя плохо, я сам буду вас наказывать. Поняли? — вдруг гаркнул он и, чтобы подчеркнуть значение своих слов, несколько раз взмахнул своим гигантским бичом над нашими головами. — Каждый, кто нарушит порядок, украдёт у своего товарища еду, не выполнит приказ начальника блока или капо, будет наказан. А наказание — это по меньшей мере двадцать пять ударов по заду вот этой штукой, — и он снова взмахнул несколько раз хлыстом над нашими головами. Потом он добавил медленно и угрожающе: — О тех, кто загибается, посетив меня в шестом блоке, больше никто никогда не вспоминает. Verstanden?[23]
— Jawohl[24], — ответил кто-то.
— Verstanden? — взревел Хольцер, затопав ногами по дощатому полу.
— Jawohl! — закричали мы хором.
— Gut[25].
Староста лагеря и его огромный пёс вышли из барака. Мы снова остались с Хольцером.
Мы стояли неподвижно, как колонны. При малейшем шуме, хотя бы это был шорох подошвы о пол, Хольцер бешено вопил:
— Тихо, тихо, подлые свиньи!
Так мы простояли весь вечер. Наконец нас разогнали по койкам. В спальне в четыре ряда стояли трёхъярусные койки, от пола до потолка. Одежду велено было снимать и по какой-то весьма хитроумной системе развешивать в общей комнате на столах и табуретках. На себе можно было оставить лишь короткую рубашку. Койка представляла собой ящик с мешком, который был набит даже не тонкой стружкой, а отходами со строгального и фрезерного станков. Поверх мешка на койке лежало рваное вонючее одеяло, зачастую насквозь пропитанное экскрементами, кровью и гноем других заключённых. Простынь, разумеется, и в помине не было.
Мы желали только одного: немного отдохнуть. Это была уже пятая ночь после отъезда из Хорсерэда. Но уснуть я не мог. Я слышал, как мои товарищи ворочались и стонали во сне.
Воспоминания об ужасах последних дней без конца кружились в голове, возвращаясь снова и снова. В сознании, словно высеченные из камня, вдруг возникали минувшие события. Я вспомнил, как в декабре 1942 года в Копенгагене в гестаповской тюрьме доктор Спанн сначала пригрозил, что расстреляет меня на месте, а когда я ответил, что в таком случае нам не о чём больше разговаривать, он прошипел мне в лицо:
— Нет, я не расстреляю тебя. У нас есть приёмы, которые хуже смерти. Нам не нужны ни герои, ни мученики. Ты поедешь в лагерь. Ты поедешь в концентрационный лагерь. Ты — коммунист. Ты думаешь, что знаешь, что такое концентрационный лагерь. Нет, пока ещё не знаешь, но скоро узнаешь. Пять, восемь, десять лет, да, да, до тех пор, пока весь не сгниёшь, ты будешь влачить самое жалкое существование, и твоим уделом будет только работа, работа, грязь и адские муки! Ты будешь голодать и работать, пока не свалишься; будешь десятки и сотни раз исхлёстан до потери сознания и каждый день будешь видеть тысячи и десятки тысяч таких же обречённых, как и ты. И мы знаем, — тут доктор Спанн придвинул свою крысиную физиономию к самому моему лицу, так что я ощутил его зловонное дыхание, — мы знаем: чем образованнее человек, чем он интеллигентнее, тем хуже ему приходится в лагере, а ты, — он с презрением и ненавистью посмотрел на меня, — ты человек образованный и интеллигентный.
И тут у меня промелькнула мысль, которую я уже никак не мог выбросить из головы: я подумал, что наша «изоляция» от остального лагеря означала желание гестапо заняться каждым датским коммунистом в отдельности, и я прекрасно понимал, что для многих из нас это было равносильно смертному приговору.
В ту ночь я так и не уснул.
— Aufstehen! Schnell, schnell, los, los! — гремело у меня в ушах.
Было ещё темно. В мгновение ока мы очутились на полу. Обитатели верхних ярусов соскакивали вниз. Мы опрометью кинулись в соседнюю комнату за одеждой и не успели одеться, как снова раздался крик:
— Schnell, schnell, los, los, antreten![26]