Я не помню, сколько километров мы прошли в этот день. Один норвежский товарищ, землемер по профессии, бывший чемпион Норвегии по ходьбе, сумел каким-то образом сохранить свои часы (а может быть, попросту «организовал» чужие). Вечером он сказал мне, что, зная длину своего шага и примерное расстояние между телеграфными столбами, он высчитал, что мы движемся со скоростью от одного до полутора километров в час.
Уже стемнело, а мы всё шли и шли. «Быстрей, быстрей», — звучало со всех сторон. Эти окрики всё чаще подкреплялись пинком ноги или ударом приклада в спину. Однако эсэсовские солдаты тоже начали уставать. Они недовольно ворчали. Переговорив со Старым Фрицем, они сказали нам, что осталось пройти всего два-три километра; впереди находится бумажная фабрика, где мы и переночуем.
Мы вошли в небольшую рощу. Нам сказали, что внизу, в долине, стоит бумажная фабрика. Вдали виднелись огоньки. Мы немного приободрились.
Когда мы подошли к фабрике, было уже совсем томно. Но она была занята. Кто — то опередил пас. Надо было идти дальше. По рядам прошёл слух, что неподалёку расположена большая усадьба, где мы сможем остановиться па ночь. Мы снова полезли вверх по склону горы. Мотель бушевала всё сильней. В таких условиях конвоировать колонну заключённых было почти невозможно. Самые крепкие поляки, хорошо знавшие здешние места, воспользовались удобным случаем и бежали. Как оказалось, в ту ночь исчезло двадцать заключённых.
Усадьба тоже была занята. Среди заключённых началась паника. Усталые и измученные люди кричали и метались из стороны в сторону. Все были в полном замешательстве. Мы, скандинавы, старались держаться вместе. Мы боялись, что эсэсовцы, не мудрствуя лукаво, просто перестреляют нас всех. Но они ограничились тем, что застрелили нескольких отставших.
Старый Фриц достал в усадьбе сани и пару лошадей. Уезжая, он крикнул, чтобы мы не разбегались, так как скоро нас разместят на ночлег и даже накормят.
Мы снова поднимались и спускались по склонам гор. В одном овраге, из которого нам долго не удавалось выбраться, мы провалились в снег по грудь, Я не знаю, скольких товарищей мы оставили там. Раздалась команда «стой». Я как подкошенный упал на дорогу. Мне всё было безразлично. Кажется, начинался сердечный приступ.
— Эй, вот камфора, — послышался голос Гравеса.
Это всё, что осталось от нашей аптечки Красного Креста, которую Гравес прихватил с собой из Штутгофа. Я глотнул камфоры. По телу снова разлилось тепло. Сердце забилось ровнее, но пульс был по-прежнему учащённый.
Мы попытались разыскать датчан. Кое-кого нашли. У них оказалась камфора. Получив ещё немного камфоры, я совсем ожил. Потом мы бесконечно долго ждали Старого Фрица и наконец услышали отдалённый звон бубенцов. Несколько выстрелов известили его о нашем местонахождении, и через минуту он подъехал к колонне.
— Быстрей, быстрей! — снова заорали эсэсовцы.
Когда мы перебирались через узенькую речушку, лёд под нами подломился, и мы провалились в воду. С огромным трудом мы вылезли на берег. Потом вскарабкались по склону горы и увидели несколько небольших домиков. Нас разогнали по сараям. Самые сильные старались первыми забраться под крышу. Я был в числе последних. Нас оказалось около ста человек в небольшом сарае, насквозь продуваемом метелью. В кромешной тьме мы отчаянно барахтались на соломе, стараясь залезть повыше. Наутро мы нашли на полу девять трупов: эти люди не выдержали борьбы.
Мы знали, что обещание накормить нас было чистейшей ложью. Поэтому Свен и я немедленно зарылись в солому. Наученный горьким опытом, я не стал снимать ботинки. А над нами ни на миг не прекращалась какая-то возня, всё время раздавались крики и ругань. Когда утром нас разбудили, оказалось, что на соломе лежит целая куча заключённых.
Пурга усилилась. Даже Старый Фриц и эсэсовцы поняли, что в такую погоду идти дальше невозможно. Поэтому мы остались лежать в сарае. Еды нам так и не дали, зато разрешили набрать воды в проруби неподалёку от хутора. Вечером, когда метель немного улеглась, из-за дверей послышалось рычание часового: он требовал тишины. А так как мы успокоились не сразу, эсэсовец выстрелил в соломенную крышу сарая. Наступила тишина, мёртвая тишина, и тогда из темноты до нас донёсся женский голос:
— Паны из Штутгофа?