— Что, будете пытать его? Он ведь всего лишь ребёнок, — Хофман вдруг посмотрел на Шмидта, как на полного идиота, ухмыляясь шире, чем прежде.
— Нет. Он — объект исследований. Цифра. Испытуемый под номером «01», не больше, не меньше. Я думал, что уж Вы-то это поймёте. Как учёный, Вы не должны бояться замарать свои руки во имя науки. И откуда в Вас такая мягкотелость?
— …Я учёный, это верно. И я, как никто другой, знаю разницу между необходимой жестокостью и садизмом. А ещё я с первого взгляда распознаю людей, которые оправдываются какими-то там высшими целями, совершая аморальные поступки, когда на деле единственным их мотивом является ничто иное, как извращённое чувство удовлетворения. Как раз сейчас один такой отвратительный, лицемерный, психологически неуравновешенный человек сидит прямо передо мной, — в этот момент лицо инквизитора перекосило так, что жертвы инсульта лицевого нерва, взглянув на него, решили бы, что они ещё легко отделались. Он весь побагровел, ноздри его начали раздуваться в такт громкому пыхтения. Он резко вскочил, чуть не опрокинув стул, и завопил на высоких тонах:
— Да как Вы смеете?! Я здесь по приказу самого фюрера, а Вы оскорбляете меня?! Осмеливаетесь противиться его воле?!! Да я…!
— Успокойтесь, — учёный не дал Хофману договорить. Не скрывая своё недовольство, он сказал: — Я всего лишь высказываю своё мнение по поводу всей этой ситуации. Но я знаю, что оно ничего не стоит. Ну, запрещу я Вам мучить S-01, ну, прикажу охране гнать Вас в шею — толку-то никакого не будет. Меня сместят с должности или ещё чего похуже, посадят на моё место кого-то более покладистого, и он не станет вставать у Вас на пути. Чему быть, того не миновать, нет смысла жертвовать собственным благополучием, если это ничего не изменит… Вот, как всё будет: я не стану мешать Вам. Более того, если у Вас остались какие-то вопросы по поводу S-01, я на них отвечу. Я даже окажу Вам услугу и предупрежу о том, что пытая его, Вы рискуете открыть Ящик Пандоры, так как последствия непредсказуемы и, возможно, даже катастрофичны. Вы меня, разумеется, не послушаете и выдвинете свои требования. Назовёте полный список инструментов, необходимых Вам для «работы». Я позабочусь о том, чтобы Вам их предоставили. Но на этом я умываю руки. Завтра я покину бункер на весь день, и с семи часов утра Вы сможете делать с S-01 всё, что заблагорассудится. Но я не обязан быть свидетелем всего этого изуверства. Мы достигли соглашения?
Гестаповец ещё несколько секунд сверлил Шмидта грозным взглядом, но в итоге снова сел на стул, смахнув со лба капельки пота, и вновь закинул ногу на ногу, словно ничего и не было.
— Вполне.
В течение тех четырёх месяцев, что Асура провёл в бункере, его многое терзало. Одиночество. Бессилие. Чувство вины перед Тессой, постепенно перерастающее в ненависть к самому себе. Почему он больше не мог использовать ту силу, что пробудилась в Арстоцке? Почему не мог убить всех в бункере, вырваться на свободу, отыскать сестру и освободить её? Разве он не желал спасти её всеми фибрами души? Разве не был готов на что угодно ради неё пойти и пролить океаны немецкой крови, лишь бы снова увидеться с ней? Неужели работники бункера, шептавшиеся, полагая, что он их не слышит, были правы? Он действительно монстр, которого даже не заботит судьба единственного существа в целом мире, любившего его?.. Подобные мысли сводили мальчика с ума и заставляли его испытывать к самому себе глубочайшее презрение.
Но едва ли не хуже всех этих чувств вместе взятых был его голод. Неестественная, неутолимая жажда, начало которой было положено в тот момент, когда он обнаружил сына богатой соседки, пожиравшего материнский труп. С того дня голод и влечение к крови и красному мясу становилось всё сильнее и сильнее, хотел Асуры это признавать или нет. И вот этого влечения альбинос действительно боялся.
Впрочем, стоит отдать немцам должное. Они кормили его три раза в день, несмотря на тот факт, что физически он и не нуждался в пище. Вот только голод обычная еда уже не утоляла. Для Асуры она стала совсем другой на вкус, и теперь у всего был привкус тлена. Впрочем, от еды он всё же не отказывался, и, давясь хлебом, встававшим в горле комком, пытался хоть на время приглушить голод.
В день прибытия Хофмана в бункер Асуру покормили в четвёртый раз. Его разбудили и поставили перед ним поднос с молоком и печеньем, что показалось бы ему подозрительным, не будь его разум замутнён голодом. В один присест мальчик умял всё печенье и выпил молоко залпом, поздно заметив странный медикаментозный привкус, а спустя пару минут он ощутил небывалую слабость и тяжесть во всём теле. Перед глазами у него всё поплыло, и он уснул крепким сном.
Асура очнулся в просторной комнате, где царил полумрак, сидя на массивном деревянном стуле. Он попытался встать, но его тут же что-то одёрнуло, а по комнате разнёсся звон. Цепи. Он был прикован к ножкам и подлокотникам стула. У альбиноса моментально возникло дурное предчувствие, а когда двойные двери комнаты отворились со скрипом, он вздрогнул.
Прежде, чем Первый Объект разглядел своего посетителя, он услышал его бодрое насвистывание и ритмичный стук каблуков, а так же уловил резкий запах одеколона. Толкая небольшой столик на колёсиках, накрытый белой тканью, в комнату вошёл долговязый, коротко подстриженный мужчина в странной одежде. На нём был тёмно-серый резиновый фартук, достающий до самого пола, под ним — чёрная рубашка с закатанными рукавами. Резиновые черные перчатки до локтя и резиновые сапоги до колен. Он походил то ли на мясника, то ли на патологоанатома. Проблема в том, что в комнате не было ни трупов, ни коровьих туш, которые необходимо было разделать. Был только Асура.
— С добрым утречком, парень! — воскликнул Хофман, остановившись в нескольких метрах перед седоволосым мальчиком. Тот ничего не ответил, недоумённо уставившись на гестаповца. — Прости, ты ведь меня понимаешь? Мне сказали, что за первые несколько недель своего пребывания здесь ты освоил немецкий.
— …Я понимаю Вас, — тихо, с опаской ответил Асура на родном языке Хофмана. Тот громко хлопнул в ладоши.
— Славно! Знаешь, твои способности к обучению почти так же удивительны, как скорость регенерации. Скажи-ка мне… — он вдруг склонил голову на бок и одарил Асуру леденящим душу взглядом, которого оказалось достаточно, чтобы альбинос осознал: этот человек убил очень много людей, — что делает тебя таким особенным?
— Я-я… Я не знаю, правда.
— Что ж, сегодня мы попытаемся приоткрыть завесу этой тайны, — резким движением Хофман сорвал белую ткань. Под ней скрывалось множество устрашающих пыточных инструментов, от одного вида которых Асура вжался в стул. От этого инквизитор расплылся в ухмылке.
Он зашёл S-01 за спину и начал возиться с граммофоном, оставленном по его просьбе на в углу комнаты. Спустя примерно минуту, пластинка начала вращаться и из рупора стала доноситься музыка. Это была какая-то немецкая опера, в слова которой Асура не вникал, поскольку был слишком напуган. Вернувшись к нему, Хофман поднял с передвижного столика плоскогубцы и демонстративно поднёс их к лицу мальчика.
— Начнём, пожалуй, — произнёс гестаповец с трепетом и предвкушением.
— Прошу, не нужно этого делать… — пролепетал Первый Объект. В глазах у него была мольба о милосердии, а по щекам уже катились солёные капли.
— Ну-ну, — немец неожиданно опустил свободную руку на голову S-01 и потрепал седые волосы. При этом выражение его лица сделалось воистину добродушным, словно он вовсе не желал мальчику зла. — Не нужно преждевременных слёз. Это пустая трата страданий.
В следующую секунду Хофман стиснул правую ладонь Асуры своей рукой и, быстрыми, машинальными движениям зажав ноготь указательного пальца плоскогубцами, вырвал его рывком. Альбинос заорал от боли, а немец буквально весь задрожал от удовольствия, будто заядлый курильщик, делающий первую затяжку за долгое время. Разумеется, исцеляющий фактор начал делать своё дело, уже после первых капель крови, упавших на пол, и вскоре на месте кровоточащего оголённого мяса уже был новый ноготь.