В романе «Глазами клоуна» (1963) действие происходит, главным образом, в настоящем, но здесь тоже не обходится без трагических сцен, возвращающих нас в прошлое, во времена войны. Мать героя романа Ганса Шнира, не колеблясь, заставляет свою единственную дочь, школьницу, отправиться в последние дни войны на фронт «защищать отечество». Ганс не раз с тоской и болью вспоминает, как под нажимом родной матери уходила навстречу верной гибели его любимая сестра. Госпожа Шнир посылает юную Генриетту «в последний бой за святую германскую землю», в которой девушка и остается лежать навсегда. Пожалуй, эта госпожа Шнир – исключение. Обычно в женщинах воплощается для Бёлля все, что не связано с войной; они ее искренне ненавидят.
Но есть у Бёлля и немногочисленная категория «немецких матерей», которые в слепом усердии отправляли на смерть своих совсем юных детей, как это сделала мать Ганса со своей дочерью: «После смерти моей сестры Генриетты родители как родители перестали для меня существовать», – признается герой романа. Ей было шестнадцать, когда она по распоряжению матери отправилась «защищать родину». Вернувшись домой после того, как он увидел сестру в трамвае, Ганс спросил мать, куда поехала на пикник Генриетта, и мать усмехнувшись ответила: «Что за чепуха, какой пикник? Она уехала в Бонн поступать в противовоздушные войска». Мать сочла нужным просветить непонятливого Ганса: «Пойми, каждый должен выполнить свой долг, чтобы выгнать жидовствующих янки с нашей священной немецкой земли». Очень скоро Ганс узнал, кому можно было бы выдать патент на выражение «жидовстсвующие янки» – это был четырнадцатилетний вожак их школьной группы гитлерюгенда Герберт Калик. Он вызывал такое доверие и симпатию у его матери, что она предоставила в распоряжение Калика парк Шниров, где школьников стали обучать использованию противотанковых гранатометов. Даже юный брат Ганса Лео, с важным видом участвовал в этих тренировках, заявив брату, что намерен стать «вервольфом», а по соседству Герберт Калик рассказывал детворе о героическом мальчике, который уже в десять лет заработал железный крест первой степени, сумев подбить ручными гранатами три русских танка.
Когда Ганс назвал этого юного героя Рюбецалем (так звали одного из персонажей немецких сказок), Калик с ненавистью обозвал его презренным пораженцем, за что в ходе драки получил от «противника» звание «нацистская свинья». Это уже было очень опасно, и посему был устроен суд, во время которого Ганс признался, что прочитал эти слова на шлагбауме у железнодорожного переезда. Учитель Брюль отреагировал грозным выкриком: «Выкорчевать с корнем», что можно было понять буквально – как требование физического уничтожения; и лишь один из участников судилища предложил учесть, что мальчику еще не исполнилось и одиннадцати лет. Мать заявила, что он, видимо, действительно не соображает, что говорит, а то ей пришлось бы от него отречься, на что Ганс сказал: «Ну и отрекайся». Герберт Калик «с лицом фанатика» играл роль прокурора и требовал «беспощадной жестокости». Тем временем, в ходе злополучных «учений», самый маленький веснушчатый мальчик подорвал себя и погиб, а Калик лаконично прокомментировал, что мальчик, к счастью, был сиротой.
В романе возникает целая компания «перекрасившихся» в послевоенные годы. Весьма неплохо чувствует себя среди них некто Шницлер, «полноватый холеный малый», который в прошлом очень любил разглагольствовать о «самосознании германцев» и их «мистическом даре». О нем Ганс Шнир говорит: «Шницлер – писатель из тех паразитов, которые жили у нас во время войны». Он зачитывался национал-патриотической литературой и сам пописывал пошленькие сочинения в том же духе. На короткое время нацистская цензура запретила ему печататься. В результате, когда пришли американцы, они «приняли его с распростертыми объятиями», как «борца Сопротивления», а Ганс вспоминает: «Ведь это он заставил маму послать нас на военное обучение – меня в «юнгфольк», а Генриетту в «союз германских девушек». В этот час, говорил он фрау Шнир, «мы все должны держаться заодно, думать заодно, страдать заодно». Он также любил говаривать, что «наш фюрер уже держит в руках наше спасение».