Мы уже упоминали эссе Бёлля «Приказ и ответственность», в центре которого был Эйхман, оправдывавший свое безмерное преступление перед человечностью «приказом». Автору этих строк не попалось какое-нибудь публицистическое произведение Бёлля, где речь шла бы еще об одном похожем персонаже – коменданте лагеря Освенцим Хёссе, который был судим сначала Нюрнбергским трибуналом, а потом передан польскому суду, приговорившему его к казни через повешение, каковое и было осуществлено в 1947 году. Что заставляет нас вдруг упомянуть Хёсса в контексте двух таких почти идиллически кончающихся повестей (впрочем, для героя «Самовольной отлучки» все кончилось совсем не идиллически)? Хёсс был воплощением дисциплины и исполнительности, безотказной верности приказу. Своим долгом он считал безукоризненную службу, в результате которой было убито и сожжено несметное количество мирных граждан. Бёлль всегда помнил об этих безотказных служаках, верных преступному приказу и стоящих на страже преступных решений нацистского рейха. Об этих «буйволах», хотя находившихся в табели о рангах намного ниже гинденбургов, гитлеров, фон папенов и прочих, благодаря которым была развязана война и понесены неслыханные людские потери. Может быть, именно потому для писателя были столь важны «лисьи хитрости» отца и сына Грулей, позволяющие человечным и достойным людям быть «вне строя», в «отдалении или отделении» от любой части, являющейся элементом государства. Рассказывая в произведениях 60-х годов о событиях современности, Бёлль всегда держал в уме прошлое, обошедшееся так дорого и Германии, и остальному миру.
В романе «Групповой портрет с дамой», вышедшем через пять лет после «Конца одной командировки», предстают, как и в «Бильярде в половине десятого», около пяти десятилетий немецкой истории, насыщенных важными и трагическими событиями. В романе возникают мотивы и фигуры, во многом перекликающиеся с прежними сочинениями Бёлля.
В какой-то степени, очень условно, судьба отца героини, Губерта Груйтена, чем-то напоминает историю старшего Фемеля из «Бильярда». В «Групповом портрете» нет сквозного действия – есть «свидетельства» о героине, Лени Пфайфер, урожденной Груйтен, собранные фиктивным рассказчиком, который иронически именует себя «авт.», и которого нельзя отождествлять с автором романа. Чем привлекла Лени интерес Бёлля? Что заставляет «авт.» неутомимо идти по следу этой женщины, ворошить ее прошлое, опрашивать людей, думать о ней? Ответы Бёлля на вопросы его коллеги Дитера Веллерсхофа объясняют это: привлекательность героини для «авт.» заключается в том, что «эта женщина, почти не пострадав (то есть не изменившись душевно, нравственно, не совершив компромиссов с совестью – И. М.) выстояла в очень серьезные периоды немецкой истории». Эта нравственная устойчивость Лени – положительные герои Бёлля всегда сохраняют чистоту и «невинность души» вопреки самым бесчеловечным обстоятельствам – и привлекает «авт.». Документальный элемент, прием «опроса», обращение к «свидетелям» позволяют, не теряя из виду героиню, дать широкий срез действительности. Через эпизоды жизни Лени – в семье, в монастырской школе, в мастерской при кладбище, где она плетет венки, – проглядывает в восприятии и интерпретации разных людей реальная живая история минувших десятилетий: нацизм, война, концлагеря и бомбежки, человеческие страдания и жертвы, послевоенные руины и нищета, черный рынок, начинающееся «экономическое чудо», постепенное рождение «общества потребления» и т. д.
«Мое намерение», говорил Бёлль, «заключалось в том, чтобы представить пятидесятилетнюю немецкую женщину, которая в своей жизни пережила немецкую историю. Она должна быть немкой, не соответствуя ни одному представлению о «немецкости». «Решающее выступление» Лени (она тогда была совсем юной) происходит во время войны, когда она проявляет «сердечность и человечность», по словам одной из свидетельниц, подав чашку кофе русскому военнопленному по имени Борис. «Этим мужественным поступком Лени Борис был превращен в человека, объявлен человеком». Правда, некий нацистски настроенный персонаж выбивает чашку из рук Лени, но та, не смутившись, тщательно промыла чашку, снова наполнила ее кофе, передала Борису, человеку, по тогдашней, нацистских времен, табели о рангах, занимавшему предпоследнее место: советский военнопленный был почти такой же «недочеловек» и изгой, как евреи.