В 1938 году возглавлявший немецкую молодежь Бальдур фон Ширах заявил: «Вечной темой пустой болтовни наших умников стала легенда о бессмысленности жертв при Лангемарке. Смысл того сакрального действа, каким была гибель цвета молодежи, штурмовавшей Лангемаркские высоты, непостижим для того, кто с помощью цифр пытается определить ценность военной операции в зависимости от ее успешности и затрат живой силы и техники… Взгляните на миллионы наших молодых граждан: в них смысл Лангемарка».
Так оправдывались бессмысленные человеческие потери, которые якобы были необходимы во имя «спасения отечества». Для пропагандистов это был бесценный мотив, ведь его можно было с успехом интегрировать в мобилизационную политику Третьего рейха. Эта легенда, превратившись в универсальный героический топос, вошла в разные жанры литературы.
Идеологи-интерпретаторы, освободившись от всякой связи с реальными историческими фактами, передали символику Лангемарка пропагандистской поэзии и пламенным торжественным речам. Позднее к этому героическому культу добавилась символика «Лео Шлагетера», также призванная стать подспорьем в борьбе с врагами внешними и внутренними. Фигура Шлагетера, решившего террористическими акциями мстить французам за оккупацию Рурской области и погибающего под французскими пулями, прекрасно вписывалась в пропагандистскую мифологию. Именно этот мотив подхватил и запечатлел в своей драме «Лео Шлагетер» нацистский бард Ганс Йост. И хотя само сочинение имело не слишком удачную театральную судьбу, по всем параметрам оно вполне соответствовало мифу о великой жертвенности во имя процветания нации.
Культ войны, героизма, фронтовой жизни возник, собственно, еще во времена Веймарской республики и привлекал не только фанатиков и откровенных милитаристов (не говоря уже о национал-социалистах), но и некоторую часть консервативной публики. Но уже при Гитлере война с особой силой и яростным напором внедрялась в общественное сознание как некое идеальное состояние. Все средства были хороши, чтобы доказать необходимость и неизбежность грядущей бойни. Ведь Германия, по нехитрой мысли пропагандистов, была окружена врагами, и их необходимо было сокрушить. Так укоренялась глубоко патологическая структура сознания общества, видящего – вслед за своим вождем – в разрушительной войне, способной привести лишь к новым массовым потерям, единственный выход и решение всех проблем.
Антидемократический военный роман все больше становился важнейшим медиумом военной эйфории. На сцене безраздельно господствовали патриотически-героические военные драмы, полностью оттеснившие драму пацифистскую. Еще в 1930 году нацисты организовали срыв показа фильма по роману Ремарка. Это был симптом полного отсутствия у антивоенного кинематографа шансов достичь своего зрителя. Экраном все заметнее овладевал грубо милитаристский фильм, который, как и литература, усиливал ненависть к демократии и тоску по сильной руке, которая разрубит все гордиевы узлы и выведет народ к процветанию. Все формы искусства и литературы в рейхе должны были убеждать читателя и зрителя, что Германия «встала с колен», что «позор Версальского мира» окончательно снят. Так закреплялась жажда реванша и создавался образ врага, освобождающий от всякой моральной ответственности. Нацистская идеология крайне нуждалась в таком образе врага как внутреннего (либералы, демократы, евреи), так и внешнего, в которого постепенно превращались многие страны Европы, и прежде всего Советский союз. Литература не только озвучивала и оживляла штампы нацистской пропаганды, но и давала ей импульсы. Чем кончились все эти усилия, мы знаем…