Автор репортажа листает документы, читает, что пишется об обвиняемом Вильгельме Богере. Добавим от себя, что это, наряду с Мулькой, один из самых известных персонажей Освенцимского процесса. «Он сидит в одном из первых рядов, его номер – 3, он коммерческий служащий… Что же это такое, думаю я. Выходит, СС состояла из одних бухгалтеров? Я всегда думал, что это были герои, богатыри, настоящие немецкие мужчины. Читаю дальше, что там говорится о селекциях, отборах, умерщвлении газом, массовых расстрелах и «черной стене». Все это преступления, которым несть числа, массовые убийства, непредставимые и анонимные. Там мало сказано о Богере, но вдруг я натыкаюсь на строки: «Наряду с этим Богер ответственен за множество отдельных преступлений». Так, он обвиняется в том, что в блоке 11 двумя пистолетными выстрелами убил секретаршу Тофлер; 60-летнего священнослужителя так долго держал головой в воде, пока тот не умер; с расстояния в три метра расстрелял из пистолета польскую пару с тремя детьми; польского генерала Длугишевского, который от голода превратился в скелет, запинал ногами до смерти; осенью 1944 года после подавления восстания зондеркоманды крематория приказал ста заключенным лечь на землю и вместе с другими эсэсовцами пистолетными выстрелами в затылок уничтожил их…
После войны, не зарегистрировавшись в полиции, Богер много лет жил в районе Крайлсхайм, где работал у крестьян. Позднее стал коммерческим служащим в Штутгарте».
Хорст Крюгер продолжает: «Вот он снова – бравый, надежный бухгалтер… человек, на которого можно положиться, который может спокойно спать и наверняка снова имеет камрадов, семью, словом – устроился. И если бы в Гессене… не было такого смелого, мужественного человека – генерального прокурора земли Гессен Бауэра (счастливый случай в нашей юстиции, чудо в нашем чиновничьем государстве) – и если бы этот Фриц Бауэр еще годы назад не решил: «Мы проведем этот процесс, будет он популярным или нет, мы проведем его здесь во Франкфурте!», – то Богер, возможно, все еще сидел бы в Штутгарте над своими коммерческими бумажками… и в его сны не врывались бы его жертвы. И Мулька, умный, образованный, пожилой, бывший адъютант Хёсса и успешный бундерсбюргер, занимался бы по-прежнему в Гамбурге импортом кофе, нашел бы общий язык с заграницей, был бы демократом, «ориентированным на Запад», поддерживающим ХДС…
Как, собственно, можно после Освенцима стать снова таким пристойным с виду и трудоспособным бундесбюргером? – размышляет Крюгер. – Как это получается? Что говорят об этом врачи, психологи, психиатры? Все обвиняемые имеют свои дома, свои позиции, они усердны и успешны… Вот они, впереди Освальд Кадук – «обвиняемый №10», по профессии мясник и еще санитар. Его лицо – одно из немногих здесь, вызывающих отвращение. Он был, наверное, тем, кого представляешь себе, думая об убийцах в концлагерях, видя их в кошмарных ночных снах: всегда брутальный, часто пьяный. Его обвиняют в тысячах убийств, но и здесь мне кажутся более показательными маленькие приватные проявления дьявольщицы: кого-то задушить, забить до смерти, пытать, бросать заключенных на колючую проволоку, повешенного, у которого не вовремя оборвалась веревка, отхлестать плетью и снова повесить… стрелять заключенным в живот, и так годами, потому что этого хотел Гитлер, и потом, в 1956-м тот самый Кадук прибывает в Западный Берлин… и становится санитаром, и сегодня его пациенты сообщают в письмах, адресованных Франкфуртскому суду, что он был хороший, добросердечный, заботливый санитар…
И снова я с испугом думаю: … Может быть, это раскаяние, искупление, внутренний поворот? Но то, каким видится этот Кадук рядом со своим адвокатом, толстый, без шеи, типичный мясник, массивный, самоуверенный, хитро защищающий себя, нет, он не производит впечатления раскаявшегося… И если бы в один прекрасный день его не выдернули из больницы, где он работал санитаром, то в 70 или 80 лет он умер бы в Западном Берлине, заслуженный гражданин, который получил бы свою пенсию и какой-нибудь значок за заслуги, гражданин свободного мира.
И впервые я понимаю, почему не возвращаются в эту вторую немецкую республику, которая снова стала такой порядочной и приличной, многие евреи. Страх, абсолютно приватный страх: водитель трамвая, почтовый служащий или железнодорожник, аптекарь или этот усердный санитар из Западного Берлина – все они, конечно, могут оказаться теми самыми… И разве тот, кто скорбит об убитых в нашей стране, разве он не может, не должен испытывать свой маленький приватный смертельный страх перед нами, немцами?», – с горечью замечает Крюгер.