Многое здесь заставляет думать об Оруэлле, которого Казак, скорее всего, в то время еще не знал (хотя, может быть, и знал, никаких свидетельств тому нет). В один прекрасный день на стенах домов и оградах изображаемого города появляются плакаты, подписанные некоей таинственной аббревиатурой, которую жители расшифровывают как «Институт для Европы». «Институт» отдает устрашающие приказы – людям запрещают уезжать за пределы города, урезают продовольствие до уровня голодного пайка, детей забирают в интернаты, где калечат чудовищным воспитанием, превращая в бездумных исполнителей команд. Искусственно создается почти военная ситуация, чрезвычайное положение. Сводятся на нет, ликвидируются все демократические права – «Люди оказались в плену». При этом царит полнейшая неизвестность, никакой информации о происходящем и его причинах не поступает. Да и в любом случае всякая информация до граждан не была бы допущена. Таинственный «Институт» настолько завладел городом, сознанием людей, что все покорно и тупо выполняют самые нелепые или жестокие предписания. Господствует полнейший конформизм, абсолютная и всеобщая готовность выполнять любые приказы, полная приспособляемость, которую в своих реакциях и своем поведении демонстрирует герой романа Икс. Лишь очень немногие решаются на протест. Местный пастор, например, воспротивившийся деятельности «Института», оказывается в тюрьме, где его «перевоспитывают». В конце романа выясняется, что «Институт» – мистификация. За таинственной аббревиатурой скрывается международный киноконцерн, который намерен запечатлеть на пленку жизнь и нравы послевоенной Европы: голод, страдания людей, включая запланированную катастрофу, жертвой которой становятся жители города. На них сбрасывают бомбу, притом отнюдь не декоративную, а настоящую…
Концепция романа связана с представлением о бессилии человека перед мощными, навязанными ему анонимными силами. Сходные идеи возникают и в стихах Казака. Одно из них называется «В большой сети» (или «В большой паутине»). Казак будто предугадал возникновение Интернета. Точнее, просто получилось так, что название звучит очень актуально. Но речь в стихотворении идет о некоем страшном пауке, жадном до человеческой крови. В его паутине, протянутой от континента до континента, «сердце будущего, сон народов»: «Бездумные властители, несущие на себе проклятье, спутники паука, час за часом, десятилетие за десятилетием затягивают в паутину мужчин, женщин, детей. Все мы висим, пойманные и беззащитные, добыча большой паутины, отданные во власть ненасытных лап великана и его смертоносных челюстей». Этот образ возникает у Казака неоднократно: «Паук мира, с когтями сфинкса, ненасытно питающийся нашей жизнью, остается властителем адского времени…» Большая сеть, паутина, в которую затянут беззащитный человек, – все та же аллегория рока, бессилия человека перед чудовищными преступлениями.
Все, что изображает Казак, в значительной мере определено трагическим опытом прошлого, недавней истории. Именно война, по словам Казака, открыла перед ним во всем ужасе не только картины разрушений, страданий, бедствий: пережитая катастрофа породила тяжелое разочарование «духовной суетой». Деятельность, активность предстают как «пустой шаблон». История о том, как насильственно перекраивается, корежится жизнь целого города, как некая анонимная сила, узурпировавшая власть, контролирует поступки, поведение и мысли граждан, поощряя полное послушание и карая за малейшее сопротивление, как в государственных учреждениях увечат детей, развращают их души, как подавляется, разрушается личность, – была подсказана автору недавней историей его страны, опытом двенадцати лет нацистского господства. В то же время трудно игнорировать выраженное в романе стремление автора к универсализму. Его сатирический гротеск очень убедителен – например, в сцене спортивных состязаний, когда мяч начинает играть людьми. Автор ярко разоблачает бюрократическую машинерию как проявление того, что Теодор Адорно назвал «ущербным существованием». Конечно, намеренная всеобщность этой сатиры допускает различные толкования; в конце концов Казак был современником не только нацизма, но и других диктаторских режимов. И все же главным импульсом для него была, несомненно, трагическая история Германии, чудовищные преступления нацизма, которые не могли и не должны были пройти бесследно. Об этом свидетельствует творчество всех антифашистских писателей второй половины ХХ столетия.