Он подумал и о том, что лицо Шарлотты тоже кажется ему знакомым, но тут же вспомнил всегдашний оптический обман: стоит тебе опознать на групповой фотографии одно лицо, как начинает казаться, что опознаешь и другие.
– Я могу взять у вас эту фотографию?
– А чего ради?
– Показать ее отцу.
– Ну ладно, – неуверенно сказала она. Ей явно не хотелось расставаться ни с чем из своих немногих сокровищ. – У меня есть и другие.
Свистун поднялся на ноги, положил снимок в карман.
– Не уходите, – сказала она. – Просто посидите в кресле рядом со мною. Мой пес вас теперь не обидит.
– Мне предстоит дальняя дорога.
– Ну, еще пять минут, – попросила она. – А я, может быть, вспомню еще что-нибудь из того, что может вам пригодиться.
Она даже немного кокетничала. Это выглядело гротескно и жалко, но жажда элементарного человеческого общения ощущалась так сильно, как будто она кричала об этом в голос.
Свистун присел еще на пять минут.
Какое-то время спустя она сказала:
– У мальчика есть мета Дьявола.
– Мета Дьявола?
– Родимое пятно в форме лягушачьей лапки.
– И где же оно у него?
– Такие пятна всегда бывают в укромных местах. С изнанки века или в паху. А у этого мальчика оно под мышкой.
Глава двадцать вторая
Янгер был не из тех, кого страшит необходимость работать. Да он и работал – тем или иным образом – начиная с шести лет. Но сейчас, на автомойке, оглядевшись по сторонам, он поневоле чувствовал себя полным ничтожеством. Негры, латинос, женщины и наркоманы – вот кто работал рядом с ним, норовя огрести парочку лишних баксов.
– Я на тебя надеюсь, – сказал ему управляющий в то утро, когда Янгер вышел на работу впервые.
– В каком смысле?
– Смотри. У меня тут работают шестнадцать человек, не считая бухгалтера и кассира. Шестнадцать человек моют машины. К концу дня я наверняка недосчитаюсь одного или двух. К концу недели – троих или четверых. Как знать? Но со стопроцентной гарантией могу поручиться: к концу месяца здесь не останется и половины. Люди приходят и уходят. И эта чехарда меня раздражает и утомляет. Понимаешь, о чем я? Половину времени я трачу на то, чтобы обучить новичков на конвейере тому, как надо мыть машины. Как протирать сиденья. Как следить за уровнем масла. Сечешь? А на тебя и без того всех собак навешали. Хозяин не хотел брать досрочно освобожденного. Он сказал: а что, если этому сукиному сыну внезапно шлея под хвост попадет? И он расколотит новый мерседес, а то и «мазератти»? И как на это посмотрят в страховой компании? Я ответил: этот парень не из таких. Он не угонял машин и не грабил банков. Он самый настоящий убийца.
Янгер уставился в точку на переносице управляющего – в аккурат между глаз, – но на того это не подействовало.
– Когда почитаешь книжки о преступлениях и о преступниках, то поймешь, что убийцы – люди чрезвычайно зависимые. Тюремная администрация использует их в качестве домашних работников, позволяя иметь дело с собственными женами и детьми. Я всегда говорю: на убийц можно положиться. Именно так. Поэтому я переубедил хозяина. Ясно? В общем, одно могу сказать: ты парень неразговорчивый. Ладно, пошли, покажу тебе, как приниматься за дело.
Весь день Янгер, стоя в самом конце конвейера, вытирал свежевымытые машины. Весь день то залезал в салон, то вылезал оттуда, забирался на заднее сиденье со спреем и с ветошью в руках, протирал стекла. Весь день драил крылья, капоты и бамперы.
Физическая нагрузка воздействовала на него хорошо. Приятно было наклоняться и распрямляться во весь рост, забираться в салон и вылезать из него, складывать ветошь, покончив с очередной машиной, сигналить заказчику, выдвигать и протирать антенну в надежде на чаевые. Прилаживать зеркальце заднего обзора, когда владелец машины уже уселся за руль. Не произнося при этом ничего, кроме "спасибо, сэр" или "спасибо, леди". Никак не реагируя на то, что все они пялятся на него так, будто им известно, кто он такой. И только раз пожав плечами, когда один из клиентов задал ему вопрос: "Откуда я тебя знаю?" А газета с его портретом сплошь и рядом лежала здесь же, на пассажирском сиденье.
Его напарник-негр оказался столь же неразговорчивым, как и он сам. Трудно было определить его возраст. В волосах, однако же, проскальзывала седина, и глаза были не сердитыми, а грустными. Негр поздоровался с ним, спросил, как, мол, поживаешь, и промолчал всю смену. И лишь в самом конце подошел, посмотрел на руки Янгера, словно те должны были побелеть за столько часов, проведенных в мыльной воде, и спросил:
– Не хочешь попить пивка за углом?
– Как, ты сказал, тебя зовут? – спросил Янгер.
– Все называют меня Проповедником.
– Ты что, священник?
– Я не рукоположен, но я стараюсь служить Господу.
– И думаешь, я нуждаюсь в твоей заботе?
– Каждому на свете нужен друг, иначе бы нам жилось совсем одиноко.
– Хочешь стать мне другом?
– Если ты сам хочешь.
– А с чего ты взял, что я одинок и нуждаюсь в дружбе?
– Я видел газеты.
– Хочешь спасти мою душу?
– Я всего лишь предложил тебе пойти попить пивка.
– Тут есть одна загвоздка.
– И в чем же она?
Лицо Проповедника замкнулось. Он знал, что сейчас услышит. Ему уже не раз доводилось слышать это.
– Никогда не пью с черномазыми.
Глава двадцать третья
До завершения съемок оставалась еще пара дней. Трудность заключалась в том, чтобы успеть отснять все ключевые сцены к тому времени, как они с Шарон отправятся в двухнедельное свадебное путешествие на Виргины.
Когда у тебя у самого есть дом в колонии Малибу и усадьба на Гавайях, а у твоей невесты вилла в Эспене и дом в Палм-Спрингс, просто необходимо обеспечить обоюдную новизну ощущений – из расчета пятьсот долларов за день.
Он подгонял съемочную группу, заставляя ее работать сверхурочно. Возвращался домой в десять, в одиннадцать вечера, полуослепший под лучами юпитеров.
Она тоже вела какое-то сложное дело и тоже перерабатывала, возвращаясь домой в одиннадцать, если не в полночь. А то и не возвращаясь вообще. В таких случаях она ночевала на диване в собственном офисе, испытывая слишком глубокую усталость, чтобы ехать домой по бесконечным фривеям и хайвеям.
И вот уже пробило час, а Хобби у себя в Брентвуд-Хаусе в одиночестве сидел в библиотеке перед ложным камином, работающим на газовой горелке. Сидел в шортах и в мохнатом полотенце, которое он превратил в нечто вроде тоги. Сидел над планом съемок на ближайшие три дня. Считал кадры, минуты экранного времени, размечал декорации и задействованных участников, делал письменные заметки, чтобы вручить их второму режиссеру в том случае, если он сам все-таки не успеет снять всего.
На столике перед ним стоял фужер коньяку.
– Не стоило бы тебе пить в одиночестве, – послышался у него за спиной голос Евы Шойрен.
Он подскочил на месте, и у него подвернулась нога, так что он повалился на пол и рассыпал свои заметки. По дороге он успел задеть за столик и опрокинуть фужер.
– Господи, твою мать. Какого хера ты это сделала? Я мог окочуриться от инфаркта, а ты, блядь, какого хера… Какого, мать твою? Какого хера проходить сквозь запертые двери и злоебучую сигнализацию?
Он встал, запахнул импровизированную тогу.
На ней было незастегнутое длинное черное пальто и невероятно высокие черные сапоги. На голове – черная меховая шляпка, на шее – черный шелковый шарф.