– А почему никто не дежурит на входе?
– С чего это ты! Тут же не тюрьма. Если мне захочется уйти, я могу просто встать и уйти.
– Так почему же ты не уходишь?
– Сама не знаю. Хочешь яблоко? Бери, не стесняйся.
Котлета тут же взял яблоко и надкусил его.
– А я бы ни за что не остался здесь, будь моя воля, – сказал он, осматриваясь в гостиной, причем в его скучающих глазах на самом деле промелькнула тень зависти.
Но тут его по-настоящему разобрал голод. Налетел на него неукротимым порывом ветра, подчинив себе и мозг, и руки. Он представил себе только что зарезанного и закопченного поросенка. Подумал о яблочном сидре и о всевозможных джемах. Подумал обо всякой вкуснятине, дорваться до которой ему удавалось так редко, И которой, как он мечтал, накормит его до отвала отец, когда наконец отыщет его. Он задрожал от восторга.
– Котлета, – сказала Му.
– Что?
– Ты отключился.
– А. Ну да. А почему ты не в постели?
– Мне разрешили не ложиться. Я ведь здесь только вторую ночь. И мне надо о многом подумать.
– Этим ты сейчас и занимаешься? Думаешь?
– Да нет, я рисую. Разве ты не видишь?
– А что ты рисуешь?
– Картинки.
– Какие картинки? Можно посмотреть? Она замерла в нерешительности.
– Да, знаешь ли, – с явным сомнением в голосе сказала она. – Это не такие картинки, которые рисуют ради забавы.
Котлета, нахмурившись, ткнул пальцем в диван, на котором она сидела.
– Можно мне, по крайней мере, присесть? – Тебе нельзя находиться здесь.
Он вновь надкусил яблоко.
– В чем дело? Мужчин сюда не пускают? – с набитым ртом спросил он.
Му рассмеялась.
– Мужчин? – насмешливо переспросила она. Котлета стерпел эту насмешку.
– Но этот верзила-ниггер шляется туда и сюда, сколько ему захочется!
– О Господи, тебе не следует называть его так.
– Называть его как?
– Как ты выразился. Порядочные люди такого не говорят.
– Там, откуда я родом, ниггера всегда называют ниггером.
– Прошу тебя.
– Ладно. Ну хорошо, покажи мне, что ты рисуешь.
– Ладно. Смотри.
Она подтолкнула к нему блокнот. Он раскрыл его на коленях, посмотрел первый рисунок, перевернул страницу, потом следующую… и в каждый рисунок он всматривался чрезвычайно внимательно.
– Послушай, они же почти одинаковые. А что все это должно означать?
– А сам не понимаешь?
– Ну, вот эта фигурка в белом платье с красными пятнышками лежит на земле.
– Это Мими. Это ее кровь. И лежит она не на земле, а на крыше.
– Ага. Значит, вот эти черточки – это парапет?
– Верно.
– Ага. А это та самая штуковина в самом углу крыши?
– Верно, – ответила Му, польщенная тем, что ее рисунок оказался хорош.
– А это что такое?
– А это кто-то прячется за этой штуковиной. Я только что вспомнила об этом. Вспомнила, что все время, пока меня имел этот сукин сын, из-за угла торчала чья-то голова.
– Наверное, Диппер.
– Я тоже так думаю.
– А почему же на всех картинках одно и то же?
– Это называется терапия.
– Что-что?
– Если я буду все время рисовать одно и то же, то, как мне объяснили, я перестану его бояться.
– А ты боишься?
В сумасшедших глазах Котлеты промелькнуло сочувствие.
До сих пор она не обращала внимания на то, какие странные, живые, потрясающе красивые глаза у Котлеты. И парень он умный, ничего не скажешь. Внезапно она почувствовала прилив симпатии к ночному гостю.
– С твоей стороны было очень мило поехать со мной в участок. Да и там ты хорошо себя вел.
– Ну, не мог же я тебя бросить.
– Хочешь подняться ко мне? – спросила она.
Его сердце стремительно застучало. Ее предложение было предельно недвусмысленным. Не получал он еще таких предложений, да и не глядели на него еще девочки так, как глядела сейчас Му.
– Чего ради?
Собственный голос показался ему чужим.
– Посмотришь, как я там устроилась.
– Ладно.
Он швырнул огрызок – а точнее, добрую половину яблока – на стол и поднялся с места.
Она поднялась по лестнице первой, и он увидел, что на ней, кроме прозрачной ночной рубашки, ничего нет. Рванувшись вперед, он мог бы сейчас поцеловать ее в голую попку. Ему хотелось прикоснуться к ней, его разбирало нетерпение.
– А знаешь, что еще мне сказали?
– Что?
– Что если я буду рисовать и рисовать, то запросто могу вспомнить еще что-нибудь.
Он отдернул уже потянувшуюся к ней руку и полез в карман проверить, на месте ли перочинный нож.
Глава сорок пятая
Море было цвета серо-зеленой отравы, тучи висели так низко, что, казалось, задевали берег. Волнения, правда, почти не было. Где-то далеко над морем бушевала гроза. Она шла сюда и должна была разразиться в течение ближайшего часа. Туман казался саваном, опущенным на сырой песок.
И тем не менее Хобби решил искупаться. Может быть, машинально подумал и чуть было не пожелал он, молния, ударив с небес, поразит его в темя – самую высокую точку на поверхности океана, – и тогда он камнем пойдет на дно.
А думал он сейчас вот о чем: какая несправедливость наказывать человека его лет и масштабов за то, что вытворил пятнадцать лет назад глупый юнец. Пьянство, наркотики, женщины, порнография, поиски приключений, сексуальные эксперименты, оргии, таинственные церемонии – самое меньшее, одна из которых вышла из-под контроля и обернулась целой цепью нежеланных и непредвиденных последствий. Все это можно списать на разбухшие яйца и взбунтовавшиеся гормоны. Классический случай ограниченной ответственности за свои поступки, обусловленной самыми естественными причинами.
Да ради Бога! Как можно обвинять человека в том, на что его подбили фокусы матушки-природы. И разве гормоны сами по себе не являются столь же мощными источниками агрессивного насильственного поведения, как алкоголь и сахар? И разве не оправдали политикана из Сан-Франциско, ставшего убийцей из-за того, что он переел «Туимкиз»? И разве тех, кто избивает жен и даже убивает их, не выпускают на свободу только потому, что на момент совершения преступления они были пьяны или находились в стрессовом состоянии?
И вся эта ерунда с черными кошками, пентаграммами, «Водолеем», колесницей Люцифера, первосвященника адского воинства, с принесением в жертву козла, с целованием в задние уста, с дьявольскими пактами и обетами, с обнаженными женщинами, распластанными на плоском жертвенном камне. Все это было игрой, спектаклем, все это было полным дерьмом. Никто же не верил в это по-настоящему. Да ведь по-настоящему ничего и не происходило!
Волосы у него были влажными. На нем был всегдашний купальный халат. Ноги у него отливали синевой и напоминали ноги мертвеца в искусственном свете, заливавшем патио и проникавшем оттуда в гостиную.
Ева Шойрен сидела на большом кожаном пуфе возле кофейного столика с зеркалом. Из саквояжа она достала фиалы, шкатулки и свечи. На столике появилась и чугунная кадильница в форме жабы. Появился кинжал, появился экземпляр "Гримуара Гонория", в котором описаны ступени, нисходя по которым, вызываешь дьявола: заколов козла, обезглавив черного петуха, вырвав глаза у кошки…
Хобби наблюдал за ее действиями. Он постоянно клялся, будто не верит в весь этот вздор, но все равно испытывал сейчас сильное волнение, его сердце отчаянно билось, а дыхание никак нельзя было назвать ровным.
– Не уверен, что это удачная мысль, – сказал он.
– А когда появится Боливия?
– Он вообще не появится. Я позвонил ему и попросил приехать на небольшое совещание в связи с возникшей проблемой, а он ответил, что у него лично никаких проблем нет и ни в каких посиделках, связанных с заклятием дьявола, он участвовать не будет.
– Так и сказал?
– Слово в слово. И даже назвал эти посиделки говенными.
– Говенными? Не может быть!
– Да какая разница, как именно он выразился! Он не придет – и точка.
– Но он же хунган. Он сам меня всему научил.