— Я обратился к вам именно потому, что посягательство на мои гражданские права имеет криминальный оттенок. И так как вы являетесь близким другом лица, которое присвоило себе мои имущественные права, вы могли бы повлиять на это лицо, чтобы оно добровольно возместило мне убыток и таким образом избежало лишних неприятностей — и для себя, и для меня, да, вероятно, и для вас, потому что вы наверняка будете защищать это лицо и таким образом наживете себе служебные неприятности…
Как же он был отвратителен!
— То, что будет с нами, не ваша забота и вас не касается! — резанул я с досадой. — Говорите конкретно о своей просьбе.
Он весь подобрался и даже бросил улыбаться.
— Конкретно? Конкретно вот что — убедите Марию Атанасову добровольно вернуть мне тир или заплатить пятнадцать тысяч левов в счет заработанного ею за тридцать пять лет эксплуатации тира. Мой адвокат говорит, что искомая сумма вдвое меньше реальной. Я делаю эту уступку по двум соображениям — гуманным и идеологическим. Гуманным — потому что она, как и я, инвалид, а идеологическим — потому что она участвовала в антифашистской борьбе, а мы, участники этой борьбы, должны уважать друг друга, так как…
Еще минута — и я схвачу его за шиворот и вытолкаю за дверь.
— Вот что, Цачев, — на этот раз мне пришлось закурить сигарету. — Насколько мне известно, перед смертью младшая Робева оставила письмо, в котором писала, что завещает все свое имущество Марии Атанасовой. На основании этого письма Атанасовой было разрешено добывать себе средства на жизнь эксплуатацией тира. Так что все это идет вразрез с вашими претензиями.
В глазах Цачева блеснула и пропала ехидная усмешка.
— Во-первых, неизвестно, написан ли был этот документ именно моей родственницей или кем-то другим и, во-вторых, было ли это действительно самоубийство, или кто-то другой помог ей переселиться в лучший мир… У меня есть свидетели, которые подтвердят, если потребуется, что отношения между моей родственницей и вашей близкой приятельницей были в конце 44-го не такими уж хорошими!
— Мария Атанасова действительно мой друг, а вашим свидетелям напомните, что за лжесвидетельство закон определяет до трех лет тюрьмы! — На этот раз настала моя очередь улыбаться: — К тому же ваши три минуты истекли.
Он не мог скрыть растерянности. Ему, видимо, казалось, что после намека на убийство я проявлю к нему пристальный интерес, а я вдруг просто выгоняю его. Он медленно поднялся, опираясь на трость, хотел что-то сказать, но, скорее всего, раздумал, выпрямился, будто палку проглотил, и только тогда взял себя в руки и четко, с расстановкой произнес:
— Если я не получу тира добром, подам в суд. При этом вполне возможно, что я буду вынужден — вопреки собственному желанию — прибегнуть к помощи моих свидетелей.
Он пересек кабинет, все так же нарочито выпрямившись, дошел до двери, и в этот момент я остановил его:
— Извините, Цачев, вы на что живете?
— Все еще ни на что, полковник, я здесь недавно.
— Тогда почему же вы так стремитесь остаться здесь?
— Потому что я здесь родился и мне здесь нравится.
— И что же — вы все-таки уедете отсюда, если получите тир?
— Нет, почему же? Ведь я здесь дома. На этих улицах прошло мое детство… А кроме того, местный климат успокаивает мою астму. Вы молодые, вы можете искать и найти счастье всюду, ну а я…
Он сделал еще один шаг к выходу.
— У меня к вам, Цачев, есть одна просьба.
— Я слушаю вас, — он как по команде обернулся ко мне и снисходительно улыбнулся.
— Не говорите Марии Атанасовой о ваших свидетелях.
— Ваша просьба — это предупреждение, не правда ли?
— Скорее — проявление заботы.
— О ком? О вашей приятельнице?
— О вас, Цачев.
— Напрасно тревожитесь, полковник! — Он сделал вид, будто задумался. — Впрочем… может быть, у вас есть для этого известные основания… — Он поглядел на меня в упор, и наглость наконец вырвалась наружу в его ухмылке. — Не кажется ли вам странным, товарищ следователь, что обе мои родственницы, к которым ваша Атанасова была близка, как-то подозрительно быстро перешли в мир иной? В общем, благодарю вас за предупреждение…
И гордо вышел, стуча палкой.
Если Цачев поставил перед собой цель поднять мое кровяное давление, то нужно признать, что ему это удалось, особенно своим грязным намеком на то, что Мария каким-то образом связана со смертью обеих Робевых. Тревога моя усиливалась: если документы этого типа в порядке, увы, появлялась опасность осуждения Марии за присвоение тира. Второе его обвинение, разумеется, не могло быть доказано, но он мог этак мимоходом бросить его в зал, как шашку, от которой вспыхнет дымовая завеса сплетни, пойдет гулять по городу, и жертвой снова будет Мария. Что пользы от того, что потом закон осудит его за клевету…