Четвертый голос.
Нет, стан израильский с твоих, Синай, высот
Учением своим он озарил в пустыне
Затем, чтоб избранный народ
Любовью вечною пылал к нему отныне.
Весь хор.
О мудрость! О закон святой!
О справедливость без предела!
Что радостней в юдоли сей земной,
Чем вере и творцу отдать себя всецело?
Один голос.
Спас наших предков от ярма господь,
Помог им манной голод побороть.
Он просветил наш дух, питает наше тело,
Но хочет, чтоб любовь к нему не охладела.
Хор.
О справедливость без предела!
Тот же голос.
Для них раздвинул хлябь морскую бог,
Для них из недр скалы извел поток.
Он просветил наш дух, питает наше тело,
Но хочет, чтоб к нему любовь не охладела.
Хор.
О мудрость! О закон святой!
Что радостней в юдоли сей земной,
Чем вере и творцу отдать себя всецело?
Другой голос.
Ужель позорный страх, в котором возросли вы,
Неблагодарными вас сделал до того,
Что чужд вам стал господь столь долготерпеливый
И разлюбили вы его?
Рабы должны пред деспотом склоняться,
Отца же дети чтят, а не боятся.
Щедрот от неба ждать возможно ль без конца
И не любить творца?
Весь хор.
О мудрость! О закон святой!
О справедливость без предела!
Что радостней в юдоли сей земной,
Чем вере и творцу отдать себя всецело?
ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ
ЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ
Иосавеф, Суламита, хор.
Иосавеф.
О дочери мои, умолкните покуда.
Народ стекается к святыне отовсюду.
С толпой молящихся войдем и мы в притвор —
Там наши голоса вольются в общий хор.
ЯВЛЕНИЕ ВТОРОЕ
Иосавеф, Захария, Суламита, хор.
Иосавеф.
Что вижу я? Мой сын, ты снова здесь? В чем дело?
И почему лицом ты стал белее мела?
Захария.
Мать...
Иосавеф.
Отвечай же мне!
Захария.
Храм осквернен навек...
Иосавеф.
Как! Кем?
Захария.
И царь небес кощунство не пресек.
Иосавеф.
Я вся дрожу... Но кто виновен в оскверненье?
Захария.
Уже родитель мой, взяв хлебы предложенья,
Плод жатвы, что господь опять нам подарил,
Вознес их на алтарь и руки обагрил
Невинных мирных жертв дымящеюся кровью
И внутренности их воздел горе с любовью,
А наш Элиаким, весь в белом полотне[283],
Прислуживал ему, со мною наравне.
И вот уж кровью жертв священники кропили
Алтарь предвечного и всех, кто в храме были,
Как вдруг послышался в притворе смутный гул
И сразу же к дверям все взоры притянул.
Стоит в них... Смею ли, смогу ль произнести я?
Стоит в них женщина, и это — Гофолия.
Иосавеф.
О небо!
Захария.
Голову подняв, она идет
Туда, куда закон закрыл для женщин вход,
И направляется с отвагою безбожной
К святилищу, где быть одним левитам можно.
Народ, теснясь, бежит — смятеньем он объят.
Отец же мой... О, сколь его был грозен взгляд!
Таким лишь Моисей взирал на фараона.
"Царица, — молвил он, — не нарушай закона.
Жене и грешнице нет доступа сюда.
Уйди, иль проклята ты богом навсегда!"
Свирепо на него царица поглядела
И злобную хулу изречь в ответ хотела,
Но тут, я думаю, господень херувим
Предстал пред ней с мечом сверкающим своим[284],
Затем что немота язык ее сковала,
И прежней дерзости как сроду не бывало,
И взор оцепенел — читался в нем испуг:
Она увидела Элиакима вдруг.
Иосавеф.
Ужель приметить ей Элиакима дали?
Захария.
За ней, жестокою, мы оба наблюдали,
И пригнетал к земле нас ужас ледяной.
Но тут священники, пред нами встав стеной,
Велели нам уйти. Вот все, что мне известно
О том, как осквернен наш праздник благочестный.