Так и пролежал, проспал Сергей Иванович весь день и очнулся — проснулся ли — тогда лишь, когда стемнело в избе. Приподнялся, оглядел комнату, словно бы не узнавая, потом допил жадно отвар бабки Няши и, потрогав левый глаз, хрипло спросил:
— Что такое, мать? Не вижу я им…
Марья смолчала. Не была она умелицей в болезнях и ушибах, а сказать, что побурел у него незакрывающийся глаз, не решалась. Вдруг да пройдет, мол, к утру, очистится и видеть начнет? Всяко ведь бывает у людей, другой, помирая, лежит почти год, все уже и рукой махнули на него — не жилец на белом свете! — а он встанет, прочих здоровых, глядишь, переживет. Правда, глаз-то у Сергея… едва ль отойдет.
Сергей Иванович по молчанью ее, видать, понял все и сам: вздохнул глубоко, лег и отвернулся к стене.
Постояла Марья у кровати, выжидая, не скажет ли он еще чего, приткнула кружку на подоконник и прошла в Варькину спаленку. Скомкалась там на койке и всплакнула тихонечко, выпустила боль свою и усталь, невпродых стеснившие грудь. Чумной пришелся день: и страху полно выпало за мужа, и жалости к нему, и радости за людское вниманье — разве мыслимо столько всего удержать в себе? Вот и облегчилась в плаче, промыли, смягчили слезы отвердевшее сердце. Как бы зачерствел человек, думала Марья не однажды, если б отнять у него уменье плакать, если б пришлось ему все время носить горечи и обиды в бесслезной сухоте! Очень, оказывается, нужны человеку и слезы — край человеческого терпенья, до чего же умно увидано это природой загодя…
Но встряхнулась тут Марья, не стала снова распускать клубок бесконечных сегодня мыслей, а вышла обратно в большую комнату, сдвинула две скамейки и, застлав их чем попало, прикорнула головой к кровати, чтобы слышать дыханье мужа и чтобы вскочить можно было в любой нужный момент.
Ночь прошла спокойно. Да и какая в июне ночь? Названье одно. Темени-то и нет, один сумрак успевает прогуляться по земле, да и то походкой торопливой, подгоняет его новая зорька.
Когда Марья проснулась — только на минутку будто и смежила глаза, — муж сидел на кровати и, белея в сумерках нижней рубахой, курил. Затягивался так, что потрескивала цигарка на всю избу, подсвечивая красное пятно губ и белое — кончика носа.
— Пошто вскочил-то? — спросила Марья отчего-то шепотом. — Полежал бы…
— Належался. Будет. — Голос к Сергею Ивановичу вернулся прежний, веско-неторопкий, лишь чуточку разве осталась в нем вечерняя хрипотца. — А ведь глаза-то я, кажись, лишился, Марья. И рот чего-то сводит.
И снова провально ухнуло в груди у Марьи, и поняла она, что ничего-то не вымыли из вчерашнего ни слезы, ни сон — так, обман один был. И опять не нашла слов, которыми помочь бы мужу хотела, успокоить его.
— Болит?
— Да нет вроде бы… Тянет чуток.
— Все у тебя «нет». Как дитя малое, ей-богу… К докторам бы тебе надо, посмотрели штоб, полечили. — И обрадовалась, припомнив к делу. — Все одно тебе надо в Речное-то. Макар Кузьмич вечор заходил, говорит: милиция приезжала, велели тебе явиться, как на ноги подымешься, ты же первый был на пожаре, просили тебя… Они, слышь, многих тут спрошали.
— И чего вызнали? Не слыхала?
— Не знай… Тимофей, слышь, сам заронил огонь, выпимши его видели позавчера. А кто видел — не знай…
— Та-ак… — Сергей Иванович задумался. Пыхтел, кряхтел, потянулся почесать плечо, Марья шлепнула его по руке, потом проговорил врастяжку: — А пожа-алуй… А пожалуй, и вправду надо попасть мне в Речное, Марья, на-адо… Ну, что еще занятного было без меня?
Марья начала пересказывать вчерашний день. Что было, кто приходил, чего говорили. По своему разумению располагая важность событий (даже то рассказала, как опьянел совсем Санюшка Коновал с бутылки перегону и хотел здесь сночевать, еле вытолкала), она лишь под конец помянула, что дважды приходил Федор Бардин, в обед и под вечер, все хотел «потолковать с хозяином». Но Сергею Ивановичу это, знать, показалось самым важным — вскинулся так, что искры слетели с цигарки на постель, он торопливо прихлопнул их ладонью.