— Я знаю, товарищ гвардии полковник. — Голос Василия был тверд и ровен. — Земляка встретил на автовокзале. Так что зря вы тут целый час маялись. А в город мне ехать незачем. Скрылась моя невеста.
— Как скрылась?
— Да так. Бросила институт и сгинула куда-то. Даже отец родной не знает куда. Да и в любом случае теперь я только с вами. Бегом за машиной побегу, если не возьмете.
— Мда-а…
Донов, стоявший у соседнего окна, и военком, бережно укладывавший в стол папку с личным делом лесника Петровича, смотрели на Василия. И в глазах их он впервые не почувствовал старшинства ни по воинскому званию, ни по годам. Тишина невыносимо затягивалась, Василий, со стуком переступив кирзухами, хотел было что-то сказать, но тут короткой очередью ударил телефон. Военком взял трубку, послушал и, ничего не ответив, опустил руку вместе с трубкой на стол. Тихо сказал:
— Машина пришла, товарищ полковник. Можно выезжать…
Донов не успел ответить — Василий шагнул к нему:
— Георгий Александрович… просьба у меня… Заехать бы по дороге на кладбище к маме, а потом… Надо нам с собой забрать на кордон моего родителя, а? Пусть посмотрит, кто у него в единственных дружках ходил… Кажется мне, что вы и вправду ненамного ошиблись.
— Ну-ну! — взметнул руку Донов, подходя к нему. — Такими вещами не шутят…
— Я и не шучу. Суть-то, как вы говорите, одна.
— Во-от как… — Донов остановился около, хмурый. И вдруг взял его за локоть, притянул к себе и сказал глухо: — Знаешь что, Василий… Я бы с тобой в разведку пошел.
— Кажется, вы опять немножко ошибаетесь… — Василий опустил глаза и вздохнул. — Но — спасибо, Георгий Александрович.
Сорвав с вешалки полушубок образца военных лет, Донов быстро вышел из кабинета.
Светоч души моей
Лирическая повесть
Памяти Сколова Николая Ивановича — учителя, фронтовика-инвалида и неисправимого оптимиста
1
— А скажи: вот помру я — станешь сюда наезжать?
— Ну-у, зачем ты о смерти…
— Думать, вечно я жить-то буду? То леса твои будут вечно, а я помру скоро, ничего тут нету дивного. Ты ответь, ответь: станешь тогда приезжать?
— Конечно. И сразу — на твою могилу.
— Ой, хитри-ишь! Сперва все одно по лесам своим прошасташь…
Как лениво плетется автобус!
Современное двухсотсильное чудовище глотает по сто километров в час, но и скорость его и рев, наполняющий пространство как глас самого суматошного века, мелки в сравнении с движением души: скорее бы надо, скорее!..
Но вот наконец и Кудейха — большое село на шоссе, ныне центральная усадьба совхоза «Засурский», вобравшего в себя почти все колхозы, села и деревни Засурья. В моем лексиконе — то ли испорченном, то ли обогащенном городом — Кудейха называется «распределителем». Ведь только через него земляки мои, засурчане, испокон веков могут выбраться на большой свет: в районный центр Порецкое и оттуда на юг — в Алатырь-городок, Ульяновск, Куйбышев или в железнодорожный город Шумерля и из него на запад — в Горький и Москву, на восток — через Канаш на Казань, а на север — в столицу нашей республики Чебоксары. Оттуда мой сегодня путь, и, конечно, не обойти и мне, не объехать никак Кудейху. Отсюда мне пеходралить еще добреньких пару часов.
Выпрыгиваю из железной громадины «Икаруса», душной и толкотливой, невзирая на простор салона, и, не доверяясь счастливой «попутке», сразу же, мимо наивно современной столовой со шлакобетонными стенами, спешу выбраться в поле.
Вперед, вперед! И раз-два, раз-два! Вверх и вниз маячат облака, покачивается в такт шагам дымчато-зыбкий увал кружных лесов. Скорей, скорей!.. Живописно можно бы посидеть, отдохнуть у подножий громадных, почти уже отживших свое — только редкие нижние сучки сумели выжать из себя зелень-листочки — рябоствольных берез, вставших вдоль песчаной машинной катанки, но близость заветного изгоняет любую усталь и лень: только вперед!
Скорыми шагами боковой улочкой прохожу Кожевенное. Не люблю я этот полупоселок-полудеревню с ее грязными улицами и неряшливо разбросанными вдоль бережков речки Кири домами. Может быть, еще и потому, что больно уж много здесь держат свиней, которые там и здесь нарыли грязеполные ямы и лежат в них, похрюкивая, с дрожкими от жира спинами. Но вот мягчеет душа сама, невольно сбрасывается шаг — песчаная мягкая дорожка ведет теперь меня полого вверх, к молодому соснячку, в котором за долгим поворотом стоит хуторок из трех домов: это бывшее Речновское, а теперь отделившееся в самостоятельное Синявинское, лесничество. Около него я окончательно сойду с разбитой тяжелыми древогрузными машинами и возами дороги, которая поворачивает на восток, в далекий объезд Казачьего оврага, и ступлю на милую, бесшумную, всю в палой хвое тропинку — последний и самый счастливый отрезок моей долгожданной дороги. Конечно, мог бы я зайти в лесничество, посидеть, поговорить с людьми, потешиться воспоминаниями — когда-то в послевоенные годы я очень даже был вхож сюда, крепко дружил с внуком лесничего полунемым Федькой Савельевым, — но теперь знакомых у меня тут нет, да и дорога моя счастливая тянет вперед неудержимо.