— А ты хочешь сказать, что не берешь мальков? А это что? — Он тычет в единственного ершика, вытащенного сегодня Митей. — Хочешь сказать, что это — рыба?
— Ну… — Митя, убитый доводом мельника, не находит, что ответить. Ерш-то ему и вправду попался молоденький. Да что уж там — малек и есть… И все же твердо отвечает: — Но все равно скажу дяде Семену, если будете взрывать. Это уж точно…
Горшков лишь всплескивает руками в отчаянье и остервенело шагает в кусты. Пошушукавшись там о чем-то — кто-то из них ругнулся вслух, — двое гулко топают вверх по откосу, к дороге по-над Кирей.
А Митя остается сидеть на месте, у омута, пахнущего брусникой. Над ним все выше поднимается яркое солнце. Перед ним по зеркальной глади воды проплывают белые-белые, непохожие на настоящие облака… Митя сидит и мучительно раздумывает: в чем же отличие его ловли от той, которой хотели заняться те двое — дяди Ваня и Вася? Сначала он вроде бы и находит его, это отличие. Он, Митя, потому всегда ловит в светлом мелком заливчике, чтобы своими глазами видеть, как к крючку с червячком подплывает рыба и начинает поедать красненький комочек. Тут он ее и вытаскивает. Конечно, понимал он, что нарочно так думает, но верилось где-то, хотелось верить, что ловит только тех рыбок, которые сами хотят пойти к нему. Но вот дядя Ваня окончательно разогнал его веру: выходит, что и он точно так же убивает их, как эти двое, пришедшие со взрывчаткой…
Но даже эта страшная мысль не может заставить его бросить удочки. Где-то в глубине души он понимает, что отличие между его ловлей и тех, двоих, все-таки есть. Митя верит, что оно есть, только понять это очень трудно, да он все равно поймет, не сегодня так завтра. А те двое совсем ничего не хотят понять, им все равно — только бы рыба была. Потому и ушли сразу, когда стало ясно, что им не удастся сделать по-своему. А Митя остался. Здесь он и без удочек может просидеть сколько угодно. Сидеть и слушать, как тихо шуршит Киря о песок, смотреть, как плавают но золотистому дну серебряные рыбки… И это ему никогда не надоест, он и без удочек будет каждый день приходить на Кирю. Это уж точно.
…Все это помнится, видится так четко, словно и не прошло с тех счастливейших пор двух десятков лет, тоже не бедных событиями. Особенно видится остро, когда встречаешься с ошарашивающей, как у дяди Вани Горшкова, людской демагогией. (Ах, какое слабое сравнение! Разве лишь с такого рода демагогией приходилось потом встречаться?!) И сразу же вслед за этой картиной вспоминается другое: всего через несколько дней после того случая на речке пришел к Митьке его дружок — Генка-Рыжик и опасливым шепотком рассказал, что был на Кире и видел, как дядя Ваня Горшков с одним чужим дяденькой устроил на Светлом омуте взрыв и рыбы побили — страх сколько! Как щепка поплыла она по реке…
«И ты ничего им не сказал? — спросил Митя. — И дяде Семену не сказал?»
«Нет, — ответил Рыжик. — Не хватало — побьют еще…»
Тогда Митя, взрослый человек, развернулся и врезал дружку «по соплям».
«Травка не похожа на другую, дерево — на дерево…» Это, может быть, и верно: одним воздухом дышали мы с Генкой-Рыжиком с рождения, по одним бегали лугам и лесам… Но что случилось со мной теперь? Почему, когда, как превратился я в Рыжика — стал нерешительным, уступчивым в вопросах куда более серьезных и важных? Ну, может быть, стал не совсем Рыжиком, но что-то потерял я от того «взрослого» Митьки — стал уходить от решительных и смелых шагов. Нет, так нельзя, нельзя, чаще вспоминай ты этот такой маленький в твоей жизни эпизод. Чаще вспоминай — значит, чаще надо приезжать сюда, чаще, чаще…
3
— Что задумался-то?
— Да так. Припомнилось… Ну, что тут у вас нового, бабк?
— Нового?.. С чего тебе начать-то? С хорошего аль плохого?
— Давай с плохого. Хорошее — не кричит, пускай на закуску останется.
— Э-э, думать, тоже успеть вмешаться? Нет, свершилось уже. Поздно.
— Что-то ты, бабк, не так говоришь, а? Или боишься — перестрожала?
— Нет, внучек, не думаю…
Если в вас есть то самое, что называют охотничьей «страстью», «стрункой», «жилкой», где как, то вы сами, по четкому толчку души, подниметесь ровно — секунда в секунду! — в срок, который наметили себе вечером. Наивно рассудив, что встану раньше всех в деревне и уйду в лес по первозданной тишине, я наметил себе половину четвертого. Проснулся я вовремя, но в том, что буду на ногах раньше всех, конечно же ошибся. Осторожно — не шумнуть бы! — одевшись, я только прошел на кухоньку и ополоснул лицо, как услышал с печки ворчливый голос: