О том, как скитался он из дома в дом, как совсем исчез из наших краев и как вернулся, кем и каким. Стороннему, возможно, не ахти чем покажется то, что он без колебаний отдал лучший лес засурскому совхозу, но какой мерой измерить его душевную неприязнь к жителям Синявина и других ближних деревень, которые косвенно все же виновны в его непростых таких жизненных мытарствах?
А сейчас он, оказывается, ходил туда, на опушку над Варвариной падью, где стоит скромный памятничек с красной звездой и стальными дубовыми листьями на вершине. К матери.
Засиделись мы за разговорами допоздна. От медовухи в голове у меня началось сладкое кружение. И наверно, от этого даже после того, как мы с Алексеем силком убежали от протестующих хозяев на сеновал, — правда, все равно нагруженные одеялами и подушками, — даже после того, как мой новый друг, грозный властитель наших лесов с мальчишеским лицом, начал вкусно пошлепывать во сне губами, я долго лежал с открытыми глазами, и движение чувств не утихало во мне. И показалось впервые, будто я физически ощутил в себе переплетение чувств и мыслей — это было похоже, наверно, на сложный сгусток цвета и света при восходе солнца: все трепещет и переливается друг в друга, все шире разрастается дневной свет по небосводу, и в широте этой играют, беснуются, выплясывают торжество жизни немыслимого сочетания чудо-цвета. С переполненной душой (свет) перебирал я еще не до конца осознанные мысли (цвет) о непостижимом характере людей, которые добровольно заточают себя на долгое одиночество среди лесов и к которым, по всему, именно за это всегда и все испытывают особое почтение, о своих земляках-засурчанах, которые так умеют прощать и не прощать, которые дают красивые имена деревням и оврагам, озерам и лесам.
И вдруг сквозь эту сладкую мешанину — словно решающий рассветный сноп света прорезает дымчатое многоцветье зари — проходит четкая мысль: почему яркие сплетения жизни и примеры героев настоящей жизни я ищу в своей работе где-то в стороне, когда они вот они, рядом? Бери их скорее, счастливый!
5
— Бабк, ты, наверно, тоже слыхивала: нет-нет да и поругивают нынешнюю молодежь. Как ты вот о нас думаешь?
— Ну уж, тоже нашелся — «молодой». В твои годы в старину кучу детишек табунили, а ты…
— А все же, бабк?
— Тамошних ваших, городских-то, не знаю я. Они, должно быть, побойчее да почерствее. В тесноте-то. А здешние наши… За весь год, считай, ни одного скандала средь них не слыхать было. Тогда как ране, позавоенные годы, помню, рычагами дрались! Семья на семью, улица на улицу… Не-ет, мяхше теперь стали молодые у нас. Вот случай был недавно…
На другой день мы с Пиратом прошли на Дубняки — лес, протянувшийся от синявинских полей до самой Суры, — и опять никого желающего под дуло ружья не встретили. Ну и слава богу! Когда мелькнет перед глазами что-либо, подлежащее промыслу, я не выдерживаю — изрыгаю-таки дым и грохот, но брать потом в руку и тащить домой окровавленную тушку — куда хуже горькой редьки на душе… Поэтому мы с Пиратом не очень-то зауныли, а развернулись потихоньку в сторону села.
Погода с утра резко переломилась, и день сложился пасмурный. Как-то ниоткуда засеял мелкий и неуютно-холодный дождик. Порывистый ветер мял и ворочал серые облака, и они то ползли прямо по земле зернистым туманом, то поднимались к вершинам деревьев и выше — тогда дождь шел сильнее. Лес шумел гулкими долгими раскатами, словно большие морские волны упрямо взбирались на пологий каменистый берег. Под такой шум обычно находят долгие и подчас невеселые мысли. Они не отпустили меня и тогда, когда мы, окончательно промокнув, не выдержали и залезли, словно в шалаш, под огромную ель, лапы которой нависли аж над тропинкой, петляющей через лес в сторону Мартовки. Молча посматривали с Пиратом друг на друга и отводили глаза: э-эх, мол, горе-мы-охотнички, сидеть бы лучше нам дома на печи… Я все пытался увязать, прицепить ко всей большой жизни бабкины слова «стали мяхше», хотя бабка и твердо разграничила сельскую и городскую молодежь. Раскидывал так и этак: все-то, мол, Синявино твое в сто с хвостиком дворов — это лишь небольшой крупнопанельный дом, в котором тоже, наверно, годами не случается кровеносных скандалов, а вот девятиэтажный дом, кольцующий наш микрорайон, вмещает шесть сотен семей, и, разумеется, в нем в десять раз больше судеб, столкновений, возможностей жестокости. Но наивная эта количественная раскладка не переходила в качество: давили на сердце некстати вспомнившиеся случаи городских несчастных случаев, хулиганства и даже убийств. Неужели город от этого неизлечим? Странное все же явление: носитель прогресса (а это так и есть, как ни относись к тому самому прогрессу), а больше содержит в себе и самого ненужного для человека… Нет-нет, не так уж все страшно, как начинает казаться в иные тягостные минуты! Воспитание детей, заметно повернувшееся в последние годы ближе к природе, великий разлив туризма, захватывающий и малолетних граждан, и, наконец, недавний общегосударственный поворот лицом к деревне, который вместе с улучшением материальным обязательно скажется и душевным здоровьем как сельчан, так и горожан, — все это скоро должно дать и добрые всходы в душевном переустройстве многих людей… Эк куда хватил! Ай да я, мечтатель-самоучка! Ловко все притянул к одному… Но право же, право, свято верую я в то, что любой человек, хотя бы раз насытивший сердце природой, растворившийся в ней полностью хотя бы раз (я говорю о полном, настоящем, что доступно далеко еще не каждому), заметно исцелен от древнейших инстинктов людоедства. «Теория» эта не нова, я не претендую на первооткрывательство, но она из тех, которые просто-напросто смешны для современных деловых людей. По крайней мере, многих. Поэтому — хотя социолог из меня, конечно, не ахти — я провел одно обследование, которое дало весьма любопытные результаты. Пользуясь знакомством и дав знакомцу слово, что конкретные цифровые данные умрут во мне могильно, я получил возможность просмотреть данные о правонарушениях в республике. По сельской местности интересовало меня прежде всего. Республику свою я, не бахвалясь, знаю прилично: вдоль и поперек облетел, исколесил, исходил ее еще в годы работы в газете, и получил вот какую сравнительную штуку: в пяти-шести районах, далеко не самых передовых (особая материальная обеспеченность, значит, исключается: хлеб духовный ох как мало, оказывается, зависит от хлеба насущного), но наиболее богатых лесами, лугами и озерами, правонарушаемость явно ниже, чем в других, полестепных районах… Не пытаясь никого обидеть — правда и только правда прежде всего — выскажу теперь свою вынесенную давным-давно по многим наблюдениям непритязательную одну заметку: в лесных деревнях люди заметно мягче, теплее, отзывчивее душой, чем в «степных»… Для убедительности дорасскажу о своих странных социологических, что ли, исследованиях. В Чувашии четыре райцентра, имеющих статус города. Один из них стоит прямо на Волге, два — на Суре в окружении лесов и еще один — среди голых полей. И правонарушений в последнем несравненно больше, чем в первых трех. Вот так…