Долго просидели они тогда, баюкая сладкие мечты. Нет, что ни говори, а Захар — человек, хотя доброта и слеповата порой и оборачивается иногда слабинкой, пользуются люди его добротой. Вот изрек Захар по доброте душевной про народ хороший — и верно: народ-то, может, и ничего, а про людей подумать еще надо. Там, где Бардины и Васягины водятся, зри в оба. А то и он, Железин, в один глаз смотрел наподобье Захара и вон какое просмотрел несчастье…
Тут мысли Сергея Ивановича сбил стук двери: то прибежал навестить больного Санюшка Коновал. Его Сергей Иванович просто вытолкал в дверь: «Здоров я, здоров, того же вашей бабушке желаю…»
И сразу опять подошел к окну, стал высматривать — не идет ли тот, кого он ждет, ради кого вырядился молодцем? Уверен был Сергей Иванович, что придет Бардин, не может такого быть, чтоб зря он кружил тут коршуном, а нет — не кажет свою пухлую морду. Может, что изменилось за сутки, какой новый ветер подул? Уж очень он чуток стал на всякие ветра, этот Бардин… Молодой — глупый был, пер напролом и брал, слышь, нахрапом, хватал справа и слева открыто, но вот обжегся разок, сильно обжегся и затаился, змей, отрывает и жалит исподтишка. Одна фигура дуроломная да слова невтерпеж правильные остались снаружи, а то весь затаился. Даже глаз не видно из-под жирных век, словно в щелку всегда смотрит… А что же могло поменяться за день, почему он вдруг раздумал «потолковать» с Железиным?
Стоял и смотрел Сергей Иванович в окно, крайнее к крыльцу, свободное от вишенок в палисаднике. Зябко было на душе, холод истекал изнутри и расходился ознобом по всему телу, да и глаз опаленный отдавался болью где-то в затылке, и, наверное, не выдержал бы Сергей Иванович нудной маеты в избной прохладе, а выбрался на солнышко во двор или на зады, но там не стало бы у него перед глазами того, что крепило в душе решимость. Ведь смотрел он не только на улицу, но и на знакомый до мельчайших черточек портрет, висевший в простенке между окнами, и при всей маете душевной чувствовал себя не одиноко, а наоборот — вместе со всем множеством людей, которые и думают, и дышат, и видят точно так же, как он, простой работящий мужик из лесного засурского села Синявино. Вот что успокаивало Сергея Ивановича в смятенные минуты. И не только успокаивало, но и помогало разрешать мучительные вопросы. Почему жизнь в еде-питье, одевке-обувке и вправду идет к лучшему — тут он согласен с Захаром Сидоркиным, — но сами люди, даже умней становясь в грамоте, еще мало изменились душой за двадцать с лишним лет новой власти? Очень занимал этот вопрос Сергея Ивановича, и он, слушая по радио и читая в газетах о новой жизни и новых людях, думал: перерожденье страны просто пока не дошло до них, засурчан, застряло где-то в пути, на болотах Гати и Сагин-луга, и что не сегодня-завтра переберется оно через леса да увалы, облучит светло и нашу лесную сторонку с ее закостеневшими хозяевами.
И сегодня чересчур уж взволнованно пытался Сергей Иванович меж другими мыслями угадать причины, по которым возжелал Федор Бардин потолковать с ним. Отгонял и никак не мог отогнать воспоминания о давнем, где уже не было мстительной ярости, потому что сопливый пузырь Федька Бардин занимал тогда его глаза не больше, чем занимает их придорожный столбик или кустик. А отринуть их надо было, эти воспоминания, чтоб не упустить, не смягчить решительный душевный настрой, без которого разговор с Бардиным не станется таким, каким он должен быть, тут мягкости места нету.
Так-то оно так, но червоточило внутри чувство непонятной вины в «добардинской» жизни (теперь он строго разделил свою жизнь на куски до стычки с Бардиным и после нее, хотя после и прошло всего полтора-два дня), нарастало, картинки-обрывки тех лет силком лезли из дальней памяти. Он их — вдруг понял отчетливо — всегда, оказывается, опасливо избегал вспоминать, потому что могли они порушить, перечеркнуть все то твердое, чем прожил он свою жизнь. Да что уж это, всполошился совсем Сергей Иванович, что там в конце-то концов, может быть такого, чему под силу запятнать всю его жизнь? Нет у него за спиной ничего зазорного, никогда и ничего не делал он людям плохого. Пахал, косил, лес рубил — дело святое. Стрелял, рубил шашкой — так тоже не впустую за себя, а за мечту о лучшей долюшке, о которой много говорили в те годы. Не стрелял бы и не рубил — пристрелили бы или зарубили самого. В бою ведь только так: ты или тебя, третьего не бывает. А в мирной жизни Железин бил кулаком, словом лишь ответно, когда пытались побить его. Нет-нет, чиста у него совесть, чиста. Так что напрасно ты, «земной человек», дергаешься небылой в прошлом виной, не в себе сейчас надо копаться, надо раскопать и увидеть во всей красе другого — Федора Бардина. Что ты знаешь о нем? Всего понемножку, да и то понаслышке: слопал столько-то за раз, поднял столько-то, с ног кого-то сбил одним тычком… Не касался он тебя, не трогал — вот и ты не задевал его, всегда обходили друг друга боком, чуя равные силы и непонятное обоим душевное, что ли, неприятство.