— Заче-ем же так, Ива-аныч? — сказал врастяжку. — Не надо мне грозить. Не надо. Пригрозить-то и мы можем, ети вашу дышло… Вот видел я недавно, в прошлую, кажись, среду: девица одна в Мартовку шла лесом. Девица-красавица впрямь ни в сказке сказать, ни словами расписать. Уж такая красавица — аж глазам слезно. Одне косы чего стоют… Смотрел я на нее из-за куста, смотрел и подумал: вдруг деревце трухлявое аль сук сухостойный падет на нее? Мало ль чего случается в лесу, он ведь слепой, лес-то, всяко в нем случается… То-то жалко будет: таку-то красотушку молоденьку в землюшку зарывать. Подумал я эдак, подумал, и аж самому мне жалко ее стало, Иваныч, вот те крест, ети вашу дышло!
Сергей Иванович оцепенел.
Казалось, все-то перебрал он в уме, выжидая встречу с Бардиным: и что сам скажет, и его, толстопузого, прослушал про себя по-разному, и угроз ждал самых разновсяких… Но угроз-то он ждал только на себя или, хотя бы, на подворье железинское с тем же «в дым выйдешь». Про Варюшку же и думушки не было! Чтобы ради корысти простой детей губили в отместку отцам?! Может, где и было, может, где и будет, но не у нас, только не у нас — таким людям и места-то нету на нашей земле, средь наших людей, в этом Сергей Иванович уверен был, вот как сразила его угроза Бардина.
Судорога, стянувшая руки-ноги, как нашла, так и отпустила внезапно. Вскочил Сергей Иванович ужаленно, цапнул Федора за грудки железными пальцами — сам почувствовал, что хватанул рубаху вместе с волосьями, — и выдохнул жарко, бредово:
— Ты!.. Ты Варьку не трожь… Ты со мной дело имей, сволочь! А с нее если волосок упадет, то я… я вспомню свое уменье! Я не одного жирного, как ты, борова надвое разваливал, басмачи не мене твоего жрали… За Варьку я весь твой корень посеку, ни одного живого Бардина не оставлю на земле!.. Помни, Федор, помни: с этого часу ты не то чтобы тронуть Варьку — беречь ее станешь как свой глаз. Случись с ней теперь что-нибудь — я сразу на тебя подумаю… Понял ты меня, Федор? Понял?!
Оттираясь плечом о штакетник, Федор одолел-таки железинский упор и, поднимаясь на ноги, сверху вниз ударил по его руке своими, сцепленными в замок. Рубаха треснула и сошла на груди лентой, Федор неожиданно проворно развернулся и втиснул Сергея Ивановича в угол меж крыльцом и палисадником. И дыхнул в лицо тушеной капустой:
— Ну-кось ты, правдолюб… Ручонки-то прибери, не то из двух четыре сделаю, ети вашу дышло!
Но то ли почувствовал он, как жестко напрягся Сергей Иванович, готовясь к ответному рывку, то ли опять смог сдержать себя — отступил на шаг и сел на прежнее место, с усмешкой прикрывая толстые складки живота порванными краями рубахи.
— Не хватало еще цапаться по-соплюнски, — сказал ворчливо, и в голосе его, почудилось, нисколько не было зла. — Драться — дак вусмерть драться. А с тобой я, Иваныч, никогда не хотел вражковать, сам ты это знашь. Иди, иди, присядь сюда и охолонись. Коль уж в судьи себя ставишь не знай за какие глазки, то и меня послушай. Раньше чем расчеты творить да за грудки хвататься, ети вашу дышло…
Сергей Иванович и сам почувствовал стыд не стыд — эким петушком наскочил! — а неловкость за себя большую. Не пристало им рубахи друг с друга спускать, словно пацанам безрассудным, тут Бардин прав. Не девку они делят на свиданке — счеты меж ним и Федором по высшему счету идут.
Но мысли эти, суматошно скорые, не больно-то охладили Сергея Ивановича: непросто в секунду ломать себя из края в край, куда-нибудь да надо ставить занесенную ногу. И он — уверен был, что и сам вывернулся бы из-под навалившейся туши, не мог поверить, что Бардин сильнее него, — подался опять на Федора, но застопорил вовремя. Не марал он совесть, наскакивая на человека сзади иль запуская кулак врасплох. Но и присесть рядом с Федором не смог, а прислонился к ограде и взялся крутить дрожащими пальцами неслушную цигарку. — Чего мне тебя слушать, ты и так много сказал. — Сергей Иванович справился наконец с цигаркой. Да и с собой. — Ничем ты меня не удивишь больше. Все яснее ясного у нас с тобой, вставай и топай откуда пришел.
— Вот ведь люди-человеки! Вот ведь… ети вашу дышло! — Бардин обеими руками хлопнул по буграм колен. — Все-то ясно им, все-то понятно! Только я один слепец, только я один ни хрена не вижу и не понимаю, слепец я несчастный!
— Чего же это ты так отчаянно не понимаешь?
— Я-то многого не понимаю, а вот ты-то, Иваныч, ты-то как? Неужто тебе все ясненько и понятненько? Так научи меня понимать и жить так же правильно. Аль, как ты там говоришь, праведно, а? Научи, будь настолько добёр! — Федор тускло глянул на Сергея Ивановича снизу вверх, но заговорить ему не дал, повел прежне напористо: — Только знай прежде, Иваныч: я боле семи пудов вешу, и жратвы мне само малое пуд в день надо. Ты с женой да с дочкой вместе за три дня столько не пожрешь. Вот и склади: могу я хоть бы себя одного на трудодни ваши насытить? На пустые-то палочки, ети вашу дышло! А в семье у меня еще четверо ртов, тож не дураки пожрать… К тому же, прости за таку жадность, я не хуже вас хочу жить, мне и выпить иногда хочется, и одеться по-людски. Вот сейчас еще без рубахи меня оставил, хе-хе… Так научи, Иваныч, научи, как самому мне честным путем досыта есть и семью держать сытой? Научи давай — по гроб жизни кланяться стану. А то, думашь, не понимаю я, что раз нельзя брать этот даже полусгнивший лес, то нельзя, хотя и погниет он весь у вас на корню.