Так говорил мне этот голос, и по его силе я понял, что больше он не замолчит никогда. В какой-то момент он вскричал: «Если одна вера требует крови и лжи, а другая — смирения и чистоты, выбери вторую!»
Я вспоминал тех евреев-коммунистов, евсеков, которые называли Хмельницкого освободителем угнетенных масс. Тех евреев-революционеров второй половины девятнадцатого века, которые оправдывали погромы в России, называя их выражением народной ненависти к царю. А что говорить о тех, кто уже в наше время расточал похвалы Сталину, зная, что он убил и замучил миллионы ни в чем не повинных людей, и среди них сотни тысяч евреев, и все это во имя святой революции, которая стала для многих современных евреев Ваалом и Молохом. Для таких евреев ничто, даже вера в так называемый прогресс, которому и были принесены все эти жертвы, не может служить оправданием.
«Что именно мне делать?» — спросил я, и голос ответил: «Иди в молитвенный дом и молись». — «Без веры?» — удивился я, а голос ответил: «У тебя больше веры, чем ты думаешь». Я не знал поблизости никаких молитвенных домов или синагог. У меня не было ни талеса, ни филактерий. Сама идея пойти молиться казалась мне дикой, но голос не унимался. Он говорил: «Возьми такси и езжай в Восточный Бродвей. Там ты найдешь то, что тебе нужно. Если хочешь стать настоящим евреем, следует начинать прямо сейчас».
Я поймал такси и велел водителю ехать в Нижний Ист-Сайд. Все случившееся испугало меня, я почувствовал стыд. А новый голос не унимался: «Значит, ты решил стать набожным евреем из-за того, что парочка женщин наставила тебе рога? Твое благочестие — ложь и самообман. Этого Бога, которому ты идешь молиться, не существует. Где Он был, когда в Польше евреев заставляли рыть себе могилы? Где Он был, когда нацисты пинали черепа еврейских детей? Если Он существует, но молчал все это время, значит, Он еще больший убийца, чем сам Гитлер».
С такими мыслями я вышел из машины. Несколько минут я бродил по улицам в поисках молитвенного дома и наконец нашел маленькую синагогу, но ее двери были уже закрыты, служба там закончилась. Я уже почти решил начать жизнь праведного еврея с завтрашнего дня. Ведь Всемогущий ждал так долго, говорил во мне глумливый голос, неужели Он не может подождать еще один день, как вдруг произошло нечто такое, что уже тогда показалось мне чудом. Седобородый еврей подошел ко мне и спросил: «Не могли бы вы помочь нам составить миньян? Нам как раз не хватает одного человека». И мужчина назвал имя раввина, у которого уже собралось девять евреев.
Я застыл на месте.
— Я как раз искал молитвенный дом! — сказал я.
— Тогда идемте со мною.
— Но у меня нет ни талеса, ни филактерий.
— Мы дадим вам талес и филактерии.
Я поверил тогда и продолжаю верить сейчас: это не было случайностью. Сила, наблюдающая за всеми живыми существами, вплоть до мельчайших червяков и насекомых, прямиком направила меня на тот путь, который был предназначен мне судьбою и который я отыскал все же после многих лет испытаний. Я последовал за мужчиной. Мы вошли в старое здание и поднялись в квартиру, где меня уже ждали.
5
Дом, в котором жил раввин, явно предназначался на снос. Коридор был узким и темным. Одна дверь открылась, и мы вошли в хасидский дом учения, типичный для Америки. Здесь был ковчег для свитков Торы, стояли шкафы со старыми книгами, пюпитр и скамьи. На какое-то мгновение мне показалось, что я вернулся в Варшаву своей молодости, но, внимательно приглядевшись, увидел, что мужчины, расхаживающие по комнате, носили не матерчатые кипы, обычные для польских евреев, а мятые, в пятнах, фетровые шляпы. Да и сами они казались какими-то старыми, морщинистыми, неухоженными. На лицах этих людей не было и следа того пыла, который отличал варшавских хасидов, штибл.
Они смотрели на меня с некоторым смущением. Очевидно, я не слишком походил на человека, который позволяет среди бела дня затащить себя в дом, чтобы помочь составить миньян.
Наконец один из них произнес:
— Я схожу за ребе.
Он вышел и вскоре вернулся в сопровождении седобородого старика. Из-под выцветшего лапсердака раввина выглядывала ритуальная одежда с кистями до самых лодыжек. Голову венчала ермолка. Ростом рабби был с шестилетнего ребенка. Живот выпирал нездоровой опухолью, а лицо отдавало желтизной. Я не врач, но с первого же взгляда на этого человека становилось понятно: он смертельно болен. Раввин с трудом передвигал ноги. Глаза его лучились такой нежностью, о которой здесь, в Америке, я и думать забыл. Это был человек, не способный обидеть даже муху. Я поздоровался с ним, и голос его оказался таким же ласковым, как и взгляд.