На факультете, состоявшем в примерно равной степени из уже неплохо устроенных в жизни и от того давно впавших в профессиональную меланхолию белых мужчин среднего возраста и из гораздо более разношерстной компании энергичных и амбициозных молодых преподавателей, Карсвелл занимал особое место. Он одновременно являлся обладателем самого громкого имени на факультете и тем, чья звезда уже закатилась дальше и ниже всех. В течение двадцати лет он был профессором в университете из «Лиги плюща», ведущим преподавателем исторического факультета университета в Провиденсе. Карсвелл считался одним из главных специалистов по проблемам истории исследования Океании европейцами, чуть ли не новым Биглхоулом. Он также был известен своей исключительной амбициозностью. Когда-то он чуть было не стал заведующим той кафедрой, на которой работал в Провиденсе. Каким-то загадочным образом в уточенной и крайне напряженной атмосфере университетской жизни «Лиги плюща» соперники Карсвелла, отличавшиеся не меньшим самолюбием, амбициями и жесткостью характера, вдруг начинали отступать в столкновениях с ним, без причины складывали оружие и в конце концов оказывались на научной обочине, а Карсвелл как ни в чем не бывало спокойно продвигался к вершинам.
И вот тут-то разразился скандал. В Провиденсе, правда, сумели его замять, однако все равно повсюду ходили слухи о какой-то запутанной истории с рукописью, плагиате и о самоубийстве одного из аспирантов Карсвелла. Карсвелл неожиданно для себя был вынужден искать работу, и теперь на его услуги могли рассчитывать такие вузы, которые раньше и мечтать не осмеливались об ученом подобного масштаба. Университет в Лонгхорне был счастлив включить его в свой штат, хотя, надо сказать, Карсвелл взаимностью не отвечал.
При том, что большинство его техасских коллег успели смириться с уютным изгнанием в полупровинциальном окружении, Карсвелл ни на минуту не забывал, что судьба занесла его во второсортный университет. Он не принимал никакого участия в жизни факультета, с самого начала дав понять, что считает руководство кафедрой пустой тратой времени. Карсвелл сумел заинтересовать всего нескольких аспирантов, но даже из них не смог никого удержать. Будучи закоренелым англофилом, он не делал никаких уступок техасскому климату: в летнюю жару, когда термометр еще до десяти утра поднимался до отметки в тридцать два градуса по Цельсию, его ежедневно видели шествующим по университетскому кампусу в твидовой «тройке» с жилетом, бабочкой и в маленькой холщовой кепочке на голове. Казалось, уже через несколько минут такой прогулки вся одежда насквозь пропитается потом, и уж по крайней мере в свой университетский кабинет он должен прийти раскрасневшимся и с тяжелой одышкой, однако каждое утро Карсвелл шел по коридору спокойный, бледный и элегантный, будто всего лишь пересек прохладную лужайку Оксфорда.
Многим, не связанным с академическими кругами – к примеру, матери Вирджинии, – Карсвелл мог бы показаться идеальным наставником для девушки. Но уже в Провиденсе, незадолго до того, как обстоятельства вынудили его покинуть благословенный северо-восток, Карсвелл, вероятно, чувствуя, как дышит ему в затылок ретивая молодежь, решил оставить исследования своего главного предмета – прихода европейцев в Океанию – и заняться значительно менее изученной темой: феноменом оккультного в современной Европе. Сказочная щедрость, проявленная к Карсвеллу руководством университета Лонгхорна, славившегося своим умением на нефтяные доллары оптом закупать нобелевских лауреатов, позволила ему собрать за счет университета обширную коллекцию старинных книг и редких манускриптов по магии, ведовству, алхимии, принадлежащих перу современников Бруно, Фичино и Джона Ди.
Сразу же получив в университете все возможные привилегии, Карсвелл мало утруждал себя преподаванием и практически ничего не публиковал. И, конечно же, старался не общаться с молодыми преподавателями факультета. Еще менее привлекательной кандидатурой для общения делал его тот факт, что, как предполагала Вирджиния, Карсвелл скорее всего входил в число той анонимной «Старой гвардии», которая своими критическими рецензиями попыталась подставить подножку ее первой книге. И потому она всячески старалась его избегать.
Первая встреча и беседа Вирджинии с Касрвеллом была почти столь же жуткой, как и последняя, хотя она и пришла, как ей казалось, во всеоружии. Предупрежденная некой опытной коллегой Вирджиния, собираясь на аудиенцию к Карсвеллу, попыталась вернуть себе старый средне-западный облик – надела толстый свитер и юбку чуть ли не до пят.
Увидев Вирджинию, Карсвелл оглядел ее с ног до головы сквозь стекла своего знаменитого пенсне и произнес:
– Я уже некоторое время наблюдаю за вами, моя дорогая, – чем страшно ее удивил.
Затем с улыбкой, от которой Вирджинию пробрала дрожь, он предложил ей сесть. Губы Карсвелла довольно подергивались, когда он наблюдал за тем, как она нервно оглядывается по сторонам в поисках второго стула. Вирджиния не сразу разглядела низенький табурет и медленно опустилась на него; сердце еe при этом провалилось еще ниже, ушло, как говорится, в пятки.
– Ну-с, чем я могу вам служить, профессор? – спросил Карсвелл, а Вирджиния, сжимая руки на коленях, думала: ох и придется же мне когда-нибудь об этом страшно пожалеть!
3
В самом деле Вирджиния даже не предполагала насколько! И вот теперь она почти бежала по окрашенному в пастельные тона коридору исторического факультета от дверей кабинета Карсвелла, крепко сжимая в руках рукопись. Шаги отдавались гулким эхом. Она никак не могла избавиться от нелепого ощущения, что ее преследуют.
Выйдя на улицу, Вирджиния быстро прошла под взорами статуй техасских героев, от полковника Тревиса до Линдона Джонсона, расставленных через равные промежутки вокруг центральной площади кампуса. Раньше она питала особую привязанность к восьми Великим Мертвецам, отлитым в бронзе в самых разных, крайне неуклюжих позах, но сегодня Вирджинии казалось, что все они смотрят на нее тем хищным взглядом, каким на нее только что взирал Карсвелл. Горячее южное солнце обжигало руки, и она давно должна была бы ощутить удушающие объятия техасской жары, но ледяной холод, царивший в кабинете Карсвелла, следовал за ней по пятам. Будто нечто незримое, непостижимое и в то же время абсолютно реальное заслонило от нее солнце.
Впервые за все время пребывания в Техасе она пожалела о том, что не надела свитер. Вирджиния вспомнила, что оставила солнцезащитные очки и почту, за которой приходила, на столе у себя в кабинете, но ужас охватывал ее при одной мысли о необходимости возвращаться за ними в университетское здание. А что, если она снова наткнется на Карсвелла, в голубоватом сиянии плывущего по коридору на расстоянии шести дюймов над полом, подобно Князю Тьмы?
Скрученная в рулон рукопись как будто сама собой дернулась в ее руке. Проходя под статуей Джима Боуи на самом углу площади, Вирджиния еще крепче сжала ее обеими руками. Обычно она воспринимала Боуи как самого глупого в компании Великих Техасцев. Он действительно выглядел аляповато в куртке из оленьей кожи. Боуи стоял, положив одну руку на бедро, а в другой держал свой знаменитый нож, грозно выставив его вперед. Древняя студенческая байка гласила, что если под статуей Боуи поцеловать настоящую девственницу, то он выронит оружие. Сегодня в Вирджинии не осталось ничего девственного, и Боуи угрожающе замахивался на нее ножом.
Она начала понемногу ощущать жару, только когда вышла за пределы кампуса и пересекла Тексас-авеню. Вирджиния в белесой дымке шла по бульвару среди старшекурсников в шортах и майках, что мелькали мимо нее, входя и выходя из здания библиотеки. Шла мимо бродяг в рваных джинсах, с грязными сальными волосами, заплетенными в множество косичек, которые сидели в развалку у раскаленной стены «Чаринг-Кросс рекордз». Один из них, постарше остальных, с осветленными спутанными волосами до плеч и загорелым обветренным лицом, цветом напоминавшим старое седло, внимательно оглядел Вирджинию с ног до головы.