Что–то настораживающее было уже в закавычивании слова духовность. И занимаясь переводами из Юнга, и издавая собственную монографию о его борьбе с Фрейдом [27; 39; 42], я причислял одушевление психоанализа к несомненным заслугам основателя аналитической психологии. Как мне казалось, именно таким образом Юнгу удалось преодолеть узкосексуальный подход своего старшего коллеги. Зачем же, спрашивается, понадобилось брать это несомненное достоинство юнгианства в кавычки?! — такой была моя первая, весьма настороженная реакция на писания Нолла. Постепенно, однако, мне стал проясняться позитивный смысл нолловской иронии по поводу духовного измерения юнговской версии психоанализа. Не могу сказать, что это прояснение было одним из самых радостных открытий в моей жизни.
Большинство людей, считающих себя юнгианцами, не осознают, что с годами юнговские идеи претерпели значительные изменения. Например, в конце 1909 г. Юнг впервые предположил, что в бессознательном разуме имеется более глубокий «филогенетический» слой, выходящий за рамки памяти, хранящей личные переживания, и что именно из этого остатка (по сути своей виталистически–биологического) в сновидения, фантазии и, в первую очередь, в психотические продукты психики приходит дохристианский, языческий, мифологический материал. Юнговские окончательные теории трансперсонального коллективного бессознательного (1916) и его архетипов (1919) символизируют отход от позиций, еще предполагавших некоторую адекватность (пускай и весьма слабую) биологическим наукам двадцатого века, и возвращение к идеям, популярным во времена жйзни его деда — в эпоху Гете.
К этому времени стала эксплицитной и та метафизическая идея, которая в ранних размышлениях Юнга присутствовала лишь имплицитно: любая материя — как живая, так и неживая — обладает своего рода «памятью». По иронии судьбы, именно за подобные древние идеи Юнга признают автором современных открытий. Более того, эти, по сути своей трансцендентальные, концепции имеют (ввиду их связи с психотерапевтической практикой, духовностью «New Age» и неоязычеством) столь широкое распространение в нашей культуре, что и поныне остаются темой бесчисленных исследований, телевизионных программ, самых ходовых книг и видеокассет, а также составляют основу особой психотерапевтической торговой марки, имеющей собственное рыночное наименование — «юнгианский анализ».
В популярности юнгианства я не видел ничего страшного, скорее, наоборот — тут был повод для гордости. Но вот заявления об архаичности концепций Юнга с точки зрения современной науки меня серьезно обеспокоили. Расстраивало и то, что автор «Культа Юнга» видел в своем герое не столько замечательного теоретика мировой мифологии, коим я представлял его в своей вышедшей незадолго до этого монографии под названием «Мифологическая революция в психоанализе», сколько проповедником неоязычества. Еще более неприятным было «принижение» создателя аналитической психологии по сравнению с Фрейдом.
Пускай, по мнению образованной элиты конца двадцатого века, гением по–прежнему остается Фрейд, совершенно понятно (об этом свидетельствуют голые цифры), что именно Юнг выиграл культурную войну, и именно его работы куда больше читаются и обсуждаются в популярной культуре нашей эпохи. Не существует такого массового фрейдистского движения, которое могло бы сравниться по своим размерам и масштабам с международным движением, сформировавшимся вокруг символического образа Юнга.
Итак, Фрейд — любимец образованной элиты, а Юнг — кумир толпы. Вот пункты нолловского недовольства этим массовым и, в подавляющем большинстве случаев, аматорским почитанием «духовной» версии психоанализа, вникая в смысл каждого из которых я испытывал все большее смятение — смятение от того, что это была правда, с которой, тем не менее, было очень трудно смириться:
Проанализировав феномен юнгизма с исторической точки зрения, мы обнаружим в нем множество парадоксов. В то время как теоретики и практики этого учения говорят о его легитимности как плодотворной психологической теории и психотерапевтической профессии, значительно большее число участников движения не являются профессионалами и увлекаются в первую очередь его «духовностью». Каста профессиональных психотерапевтов — юнгианских аналитиков — исповедует в качестве своей добродетели эклектизм, а вдобавок к этому утверждает пригодность специфически юнговской идентичности для формирования своих убеждений и техник. В форме утвердившегося капиталистического предприятия юнгизм предполагает наличие не только разбросанных по всему миру учебных институтов (имеющих структуру, аналогичную фрейдистским институтам), но и сотен местных психологических клубов (у фрейдистов ничего подобного нет), спонсирующих программы и исследования, связанные с духовностью «New Age» и неоязычеством. Даже большинство юнгианских учебно–аналитических институтов, подчеркивающих свою приверженность клиническому обучению и желание поддерживать профессиональные связи с психологическими и медицинскими науками, тем не менее, прославились проведением специальных занятий или учебных курсов по астрологии, И Цзин, хиромантии и другим практикам, связанным с оккультными науками.