Почему все эти люди (прозелиты юнгианского вероучения) становились и становятся добровольными участниками ритуалов, имитирующих историю психологического нарциссизма одного–единственного человека? Не имеем ли мы дело с массовыми актами мазохизма? Или, быть может, желание такого большого количества людей следовать юнговскому примеру свидетельствует о том, что это вовсе не индивидуальное заболевание, а болезнь культуры? «Наша уже необычайно застарелая система ценностей, — пишет Хоманс, — превозносящая альтруизм и отрицающая эгоизм и заботу о себе, тем самым формирует презрение к такому элементу повседневной жизни, как нарциссизм, что в конечном итоге ведет к снижению у индивидов способности к самоконтролю и социальной адаптации. Наше нынешнее лицемерие по отношению к нарциссизму подобно ханжескому отношению к сексуальности, царившему в викторианскую эпоху» [95, pp. 38–39]. Если образ жизни человека традиционного общества просто не давал возможности всерьез и надолго задуматься о «чудесах внутреннего мира», то нынешняя постиндустриальная урбанистическая цивилизация представляет собой подлинную оранжерею для нарциссизма самого разнообразного толка. Естественно, что взрастающие там «цветы» желают быть замеченными и понятыми, а, обнаружив всеобщее презрение, бегут в царство теней, где их ждет, между прочим, удивительнейший аттракцион под названием «Спуск в глубины коллективного бессознательного по рецептам признанного во всем мире д–ра Карла Юнга из Цюриха». Только там, вкушая плоды ветвистого древа психотерапевтических техник и сочинений мудрого швейцарца, который, как и они, долгое время отчаянно пытался найти каналы для реализации этого подавленного культурой психологического состояния и в конце концов (в отличие от них) эти каналы нашел, — многие и многие Нарциссы современности впервые обретают частичное душевное успокоение. Не окажись нарциссизм одной из самых ущемленных психологических потребностей западного человека XX столетия, вполне возможно, что о Карле Густаве Юнге знали бы очень немногие, а большинство его сочинений — вместо того, чтобы издаваться и переиздаваться огромными тиражами на многих языках, — вероятнее всего, пылились бы в личных архивах его семьи.
Итак, по всему выходит, что труды Элленбергера и Хоманса побуждают нас к весьма развернутым и далеко идущим выводам по поводу болезненных процессов, на фоне которых происходило создание аналитической психологии. Тем не менее, сразу же возникают вопросы: «Неужели вся история формирования взглядов молодого Юнга исчерпывается постигшим его еще в раннем детстве разочарованием в личности собственного отца и в традиционно–христианских убеждениях?» Или: «Стоит ли рассматривать практически все его зрелое творчество исходя лишь из неудавшейся попытки идеализировать Зигмунда Фрейда и считать создание альтернативной фрейдизму религиозно–мифологической версии психоанализа лишь попыткой компенсировать эту неудачу?» Вне всяких сомнений, не стоит. Ведь помимо родного отца у Карла Юнга была также и родная мать, а помимо психоанализа Фрейда он знавал и еще кое–какие теории человеческой души, в том числе и очень древние. Почему бы не допустить, что влияние Пауля Ахиллеса Юнга и Зигмунда Фрейда составляет, так сказать, «сознательную», видимую сторону интересующего нас идейного процесса, в то время как роль матери и влияние других психологических теорий (менее популярных в тогдашнем научном мире, нежели психоанализ) могут быть расценены как бессознательные факторы формирования юнговского мышления? Эти «теневые» советники вполне могли дать Карлу Юнгу нечто такое, чего он не мог найти ни у одного из своих отцов — ни у биологического, ни у интеллектуального.
Кроме того, нам не стоит останавливаться на выводе о том, что появление юнговского учения в известной мере отвечало запросам «духа времени», подспудно требовавшего создания религии нового типа, которая отвечала бы запросам только еще нарождавшегося «психологического человека», то бишь основного провозвестника грядущей эпохи массового психологического нарциссизма. Одной лишь интуитивной догадки о подлинных запросах «духа времени» вряд ли хватило бы для достижения того ошеломительного успеха, которым может похвалиться аналитическая психология в наши дни. Да и сам Юнг в те далекие годы, когда происходило формирование его основных концепций, едва ли сумел бы так полно и открыто воплотить свой личный нарциссизм, не ощущай он при этом духовной поддержки со стороны каких–то сторонних и действительно солидных авторитетов. Ни собственная мать, ни какие–то маргинальные психологические теории таковыми быть не могли. Им, как теперь выражаются, недоставало паблисити. Иначе говоря, дабы окончательно решиться на превращение личной болезни в универсальную теорию нужно было прибегнуть к ряду дополнительных сильнодействующих «катализаторов».