Катастрофические события второго десятилетия XX века — мировая война и большевистская революция — приостановили процесс вовлечения украинских интеллектуалов в эту «великую битву за бессознательное». В Советской Украине 20–30–х годов явно заметны следы этих перемен и непосредственно в отношении к Юнгу. В 1923 г. в Харькове вышел перевод одной из его ранних статей — «Конфликт детской души», написанной еще в 1910 г. [37]. Уже сам факт выбора для публикации этого достаточно старого текста, совершенно не отражавшего тогдашнего статуса юнговских идей, говорит о начавшемся процессе «отставания» украинского восприятия Юнга. Однако в предисловии переводчика (пожелавшего сохранить анонимность) есть и более явственные приметы углубляющейся информационной изоляции. Во–первых, Carl Gustav Jung назван «Dr S.D. (! — B.M.) Jung». Во–вторых, этот самый д–р Юнг, порвавший с психоаналитическим движением, как известно, еще в 1913 г., по мнению своего анонимного украинского переводчика, оставался «главой цюрихской психоаналитической школы» еще и в 1923 г. В этом же предисловии имеется и еще один примечательный (и, быть может, еще более удручающий) момент. Впервые к оценке идей Юнга привлекается достаточно топорная большевистская риторика: «Наблюдения Юнга были произведены над ребенком, воспитывавшимся в условиях индивидуалистической обстановки зажиточной семьи. В условиях социалистического воспитания развитие «конфликта» протекало бы, конечно, иначе» [37, с. 119].
Несколько публикаций, в той или иной мере связанных с Юнгом, которые появлялись в украинской медицинской печати вплоть до вступления СССР во Вторую мировую войну, свидетельствуют о неумолимом процессе «стирания информации» об этой персоналии (равно как и о прочих представителях Запада) из отечественного сознания. В докладе П.Д. Эпштейна об «Опыте применения ассоциативного эксперимента при изучении заикания у детей школьного возраста» (прочитанном на заседании педологической секции Харьковского медицинского общества в июне 1927 г.) [35] среди разработчиков ассоциативного теста не упоминаются ни Гальтон, ни Юнг с Блейлером. Речь идет лишь о советских исследователях — Г. Трошине и А. Иванове–Смоленском. На этом фоне почти как акт героизма можно рассматривать то,
что имя Юнга один раз (в сноске) все же всплыло вновь при описании результатов ассоциативного теста в большой работе одесского врача Я.М.Когана «О структуре парафренических заболеваний» [21, с. 137]. О том, что к 30–м годам даже те отечественные врачи, которые испытывали определенный интерес к глубинной психологии Юнга, осознали, каким должен быть «единственно верный путь» в психиатрической науке, свидетельствует статья д–ра И.М.Аптера «Вопросы методики и практики психотерапии» [2]. Сказав, что в своей медицинской практике он пользовался всеми психотерапевтическими методами, включая и «юнговско–блейлеровскую теорию комплексов», автор не забыл подчеркнуть свою приверженность объективной материалистической науке: «Мы стоим на базе современных объективных исследований о структуре и поведении личности... являясь сторонниками рефлексологического, физиологического понимания механизмов так называемой психической деятельности человеческого организма...» [2, с. 206].
По сути дела, это был приговор Юнгу. В рамках рефлексологического и физиологического понимания механизмов психической деятельности, вскоре ставшего официальной доктриной советской психиатрии, загадочному мудрецу из Швейцарии, настойчиво отстаивавшему «автономность психического», места, разумеется, не оставалось. На многие десятилетия имя Юнга превратилось у нас в бранное словечко. Я вовсе не имею в виду, что наша психиатрия лишилась неких гениальных теоретических принципов. Возможно, все было совсем наоборот Однако с этого момента Юнг стал «запретным плодом», который, как известно, манит, даже если он и ядовит. Западный мир избрал несколько иную — плюралистическую — модель отношения к психиатрии вообще и глубинной психологии в частности, и, как мне кажется, преуспел, по крайней мере, в быстроте осознания серьезных недостатков последней. В первой главе я уже приводил превосходное описание этого важного отличия, ставшего особо разительным к моменту окончания Второй мировой войны, данное Элленбергером: «В Советской России павловская психиатрия стала официальной доктриной, тогда как психоанализ и родственные ему техники попали под запрет. В Соединенных Штатах всем психиатрическим школам (в том числе и павловской) были предоставлены равные возможности...» [80, р. 868].